Чонгук в другой машине, и это лучшее, что произошло за сегодняшний день. Вынести его присутствие рядом, его взгляд, его голос — непосильно. Юнги выдохся. Если уж вся его жизнь — это и есть боль, то она ему и не нужна. Пусть Чонгук ее заберет, жаль, что тогда в первый раз не забрал. Сколько ведь можно было избежать, не пришлось бы получать эти новые ожоги, раны, пенящиеся нарывы по всему телу, постоянную дрожь в пальцах, надломленный голос, а главное, жизнь в ожидании худшего, когда каждое утро – это не начало нового дня, а очередная пытка длиной в двенадцать часов. Может, и вправду так лучше, может, пора уже остановиться, пора свернуться в клубок на глубине двух метров и дать накрыть себя толстым слоем земли.

Машины останавливаются где-то за городом. Юнги прикрывает веки и вдыхает из открытого окна ночной воздух — он здесь другой: свежий, пахнет травой и чем-то еще. Возможно, смертью, но она уже давно не враг и не друг. Она есть, и она рядом. Мин благодарит альфу, открывшему ему дверь, и идет за скрывшимся в чем-то наподобие ангара Чонгуком. Идёт за своим палачом к ожидающей его гильотине. Будто сквозь дебри пробирается — каждый шаг — это борьба, каждое движение — непосильный труд. Как он держится-то, как выживает раз за разом?.. Наверное, над ним подшутили высшие силы — заставили проходить раз за разом все круги Ада, осыпаться и вновь собираться, чтобы вот так шагать в сторону очередного испытания, или может, уже и погибели.

Они проходят весь ангар и снова оказываются на воздухе — впереди простирается огромный двор, по краям которого псарня. В небольших ограждениях, перетянутых железными сетками, сидят на привязи собаки, по пять-шесть в каждом. Запах псины не дает нормально дышать, и Юнги, которого и так постоянно тошнит, приходится зажать нос. Чонгук останавливается, перекидывается парой слов с работниками и закуривает.

— Расскажи мне правду.

— Я рассказывал, ты мне не веришь, — треснуто отвечает Мин и останавливается напротив.

— Я хочу правду. Чего тебе не хватало, что ты начал блядствовать? И что за информацию ты передал Техену, учитывая, что я на пороге войны с ним, и, учитывая, что сейчас ты в курсе многих дел.

— Ты думаешь, я бы тебя предал, — горько усмехается Мин. — Зачем мне делать это?

— Ты мне скажи.

— Мне нечего, кроме того, что я тебе не изменял, и я тебя не предавал.

— Хорошо, может, мои собаки твой язык развяжут, — Чонгук подзывает работника и приказывает открыть дверь в одно из ограждений. Юнги отшатывается назад, чуть не падает, хватается о поручень справа и смотрит на альфу с застывшим ужасом в глазах.

Работник отпирает дверь и входит в псарню, где, прикованные цепями на расстоянии друг от друга, сидят несколько черных огромных псов с устрашающими мордами. Юнги не знает породу, но это точно гибриды — глаза у них красные, а с морды капает вязкая слюна. Мин надеется, что разводы на полу — это моча или вода, но темный цвет въевшейся в бетон жидкости говорит о другом.

— Их как раз пока не кормили, — Чонгук подходит к вжавшемуся в железную дверцу следующей псарни омеге. — Ты, конечно, худой совсем, но косточки они поглодают, — зловеще улыбается Чон и проводит костяшками по бледному лицу. — Хотя, можешь быть умничкой и рассказать мне всё. Обещаю, просто пущу тебе пулю в лоб. Умрешь моментально. Если тебя к ним закинуть — ты очень долго будешь умирать. Поверь мне я знаю, им не впервые человечину пробовать.

— Чонгук, — Юнги хватается за запястье альфы, чуть ли не висит на нём. — Поверь мне, умоляю поверь. Не делай этого.

Юнги распадается на части, он уже видит себя под ногами Чонгука, видит свою изодранную в клочья плоть, видит стекающую вниз по чонгуковскому запястью свою жизнь. Он убьет его. Бросит собакам. Осознание того, какая участь ему уготована, выбивает почву из-под ног, обрубает те самые нити, за счет которых Мин стоит на ногах, он сдувается вмиг, продолжает цепляться за Чонгука и молит. Не пощадить. О пуле. Юнги боится боли. Очень сильно боится. Чуть ли не воет, когда Чон отрывает его от двери и тащит к открытой псарне — царапается, цепляется, повторяет что-то про подставу. Плачет: громко, навзрыд, заливается слезами, скулит, как побитый щенок. Чонгук непоколебим — он фактически приволакивает омегу к дверце и заталкивает внутрь. Собаки сразу приподнимаются, рычат, рвутся к парню, но дотянуться пока не могут. Юнги стоит к ним спиной, жмурится, боится повернуться, чувствует их запах, слышит их смрадное дыханье за спиной, но бежать некуда. Перед ним Чонгук, позади собаки, и между ними и Юнги два шага. Стоит Чонгуку просто легонько толкнуть, и они вопьются в плоть омеги, а он точно толкнет — нет в этих глазах жалости и сострадания, нет чувств, нет ничего, кроме утягивающей на самое дно темноты, кроме ярости, сконцентрировавшейся глубоко внутри. И кажется, от этого взгляда сейчас рвет не менее больно, чем будет от клыков собак. Юнги не шевелится, боится, что одно движение, и они дотянутся. Дрожит. Хочется верить, что Чонгук сжалится, что он блефует. Ведь он скучал, ведь обнимал нежно-нежно, смотрел прямо в душу, делился теплом, чувствами, пусть и молча, но Юнги чувствовал, каждым миллиметром своей кожи чувствовал. Такое не скрыть, не спрятать, Юнги хочет в это верить.

— Пожалуйста, — еле шевеля потрескавшимися губами. — Поверь мне.

Чонгук звереет — от наглости, от упёртости, от того, как, увидев фото, омега всё равно продолжает лгать ему, смотря прямо в глаза. Сильно встряхивает Мина за плечи, впивается пальцами в предплечья, тянет на себя и всматривается. Воздух вокруг накаляется до предела, обжигает легкие. Юнги продолжает повторять «пожалуйста» без остановки, смотрит прямо в глаза, пытается найти там хоть долю сострадания, хоть один признак того, что его слушают и верят. Не находит. Снова плачет. Тянется руками к торсу Чонгука, но тот грубо отлепляет его от себя. Мин нервно заламывает руки, хрипит и продолжает просить пощаду. С трудом глотает раскалённый воздух, рассыпается на миллион осколков и вновь собирается, чтобы столкнувшись с айсбергом в глазах Чонгука, разбиться вдребезги.

— Ты мразь, — шипит альфа. — Лучше бы ты сдох тогда. Живучая, подлая мразь. В этот раз я не ошибусь. Сдохнешь, как последняя тварь.

— Я никогда не лгал тебе. Несмотря на все то, что ты со мной делал, за весь тот ад, через который ты меня провёл — я никогда не лгал! — воет омега и получает звонкую пощечину. Юнги облизывает кровоточащие губы, снова отчаянно цепляется за альфу, боясь, что тот отпустит, и тогда он достанется собакам.

— Не лгал. Не отпускай меня, не отдавай, — повторяет, словно в бреду, Мин.

— Ты мне омерзителен, я не выношу предателей — я их истребляю. Так что сдохни, — говорит альфа и отталкивает омегу. Юнги в последнюю секунду отскакивает от чуть ли не сомкнувшей на его лодыжке пасти собаки. Чонгук выходит за порог и приказывает снять цепи с собак. Юнги срывается к двери, но она захлопывается прямо перед его носом. Омега замирает, проигрывает в голове звук ударившегося о косяк железа и оседает на пол. Вот и всё. Он ушел.

— Чонгук, — шепотом, скребясь о дверь.

— Чонгук, — хрипло, всё еще моля.

— Чонгук, — истошно, вложив в этот крик всю свою боль.

Но ответа нет.

Альфа идёт быстрыми шагами к ангару, чуть ли ладони к ушам не прикладывает, лишь бы не слышать отчаянные вопли того, кого он приговорил к смерти. К чудовищной смерти. Лишь бы не передумать. Господи, лишь бы не вернуться обратно, но идти не получается. Шаги замедляются, Чонгук будто волочит себя, будто тащит туда, на выход, к машине, но даже его тело больше ему не подчиняется.

Этот омега у него в крови, и Чонгук сейчас, пуская его кровь, пускает и свою. Он изменял. Он позволил кому-то прикасаться к себе, он вдребезги разбил весь тот образ, который тщательно берёг и охранял в себе Чонгук. У альфы внутри мясорубка, боль настолько ощутима, что он еле держится, чтобы не согнуться, чтобы не ударить в грязь лицом перед своими же людьми. Внутри все колошматит и раздирает, голос Юнги звенит в ушах, Чонгук даже дышать не может, потому что малина вытолкнула из легких весь кислород, потому что Чонгук, убив Юнги, сам себя лишит воздуха. Юнги был первым и единственным, кто разбудил в Чонгуке что-то новое, что-то от чего ломало похуже героиновой ломки, что-то, что в тоже время, было получше любого “прихода”. Чонгук не видит ничего, кроме Мина. Омега сконцентрировал в себе всё, на чём и держится Чонгук, всё, за счёт чего он просыпается по утрам, то, что дает ему силы, Юнги тот, к кому хочется возвращаться, тот, кем не хочется делиться. И он же всё это уничтожил. Он обескровил Чонгука, вдохнул в него жизнь и сам же забрал. Чонгук больше не может идти, не может бежать от его голоса, запаха, от рук, которые он тянет, несмотря на то, что Чонгук их ломает, кромсает — тот всё равно тянет, всё равно смотрит с надеждой, все равно просит.