— Пожалуйста… — шепчет Чонгук, словно в бреду. — Позволь мне, Зико…
Чонгук кончает, не успев договорить, от одного неосторожного движения руки У. Чихо делает последний глубокий толчок и, не двигаясь, следом изливается прямо в Чонгука. Чон сквозь пелену в глазах видит в зеркале, как вода смывает сперму с его ног, но стоит Чихо отпустить его, как он в бессилии опускается на кафельный пол и прислоняется к стене.
— Как ты меня назвал? — резко спрашивает У, сверху вниз смотря на Чонгука.
Позвоночник от его вопроса ошпаривает жидким азотом, настолько ощутимо и мерзко, что Чон не догоняет еще даже, чувствует скорее, что он проебался, проебался так фатально, как никогда еще в своей жизни не проебывался.
Чонгук шумно сглатывает, не в силах заставить себя открыть рот, а Чихо, нагнувшись, больно хватает его за горло и, легко подняв, как будто он ничего не весит, грубо вжимает в стену.
— Как ты меня назвал?
Повторный вопрос У задает тише, но от этого он не звучит менее угрожающе. Чонгуку становится страшно от этого стального голоса и глаз, радужку которых топит в насыщенно расползающемся гневе. Чихо усиливает давление, требуя ответа, и Чон чувствует, что задыхается.
— Чихо, — голос предательски срывается еще на первой букве, но Чонгук все равно хрипит, хватается за душащую его руку, но шею, правда, высвободить не получается даже со второй попытки — пальцы сжимаются еще крепче, грозясь оставить после себя синяки. — Тебя так парни в комнате называли.
Чон никогда не умел лгать, но сейчас он как никогда прежде отчаянно надеется, что эта ложь прокатит, и У не заметит, насколько непомерно огромную ошибку он совершил.
— Врешь, сука, — сквозь зубы выговаривает Чихо и с силой ударяет мальчишку головой об стену. — Последний раз спрашиваю, иначе я сверну тебе шею, и всем будет похуй на какую-то проститутку, сдохшую в номере отеля, скажем от передоза. С моими связями никто лишних вопросов задавать не будет. Поэтому повторяю всего один раз — откуда ты знаешь мое имя? — четко, делая паузу после каждого слова, так, что это даже на вопрос больше не похоже, выговаривает У.
Чихо заводится легко. Когда он спрашивает, и его игнорируют, это происходит вдвое быстрее. Чонгук его вопросов, кажется, не замечает вообще. Это бесит. А то, что он не поднимает взгляд и упорно пытается отмолчаться, выводит с первой космической. Поэтому Чихо, не контролируя свои действия, не без удовольствия ловко выворачивает его поудобнее и снова прикладывает Чона затылком. Трижды. Так, что ему даже кажется, что зеркало позади треснуло от силы ударов.
Резкая боль простреливает вплоть до позвоночника. Чонгук жмурится, пытается избавиться от темноты перед глазами и воет практически в голос, не обращая внимания на едва ли пустое, опасно-предостерегающее «говори». Чон знает, что все — это конец. Чихо совсем не идиот, и никакие отмазки больше не помогут.
Зико — второе имя У Чихо, и так его называл только отец. Именно от Хёджона, когда тот рассказывал об успехах Чихо в школе, Чонгук слышал это имя. Таким он его и запомнил еще из детства. Весь остальной мир знал исключительно У Чихо. Но в голове, строя диалоги с братом, с которым он когда-то познакомится, Чон всегда звал его просто Зико. И эта дебильная привычка сейчас подвела Чонгука.
— Меня Чонгук зовут, — он кривится, когда У бросает на него тяжелый взгляд, но, собрав оставшиеся силы, продолжает. — Чон Чонгук.
Чихо не двигается, смотрит не верящими глазами, и даже рот приоткрывает, сказать что-то хочет, но не находит слов. Чон видит, как черты лица заостряются, губы собираются в одну тонкую линию, и У резко отпускает его из захвата. Чихо почти незаметно начинает пятиться назад. Чонгук замечает сжимающиеся до побелевших костяшек кулаки, прослеживает расползающиеся по лицу У красные пятна перемешанного со злостью ужаса, и не сдерживает за километр несущей горечью ухмылки.
— Пошел вон, — у Чона волосы встают дыбом от тихой интонации, с которой были сказаны эти два слова, но он все также боится пошевелиться, потому что не знает, что в нем сейчас способно спровоцировать взрыв.
— Пошел вон! — в ярости кричит Чихо.
Чонгук срывается с места и, несмотря на летающих по периметру мушек перед глазами помноженных на пульсирующую боль в затылке, выбегает из кабины.
Парень влетает в гостиную, и впопыхах пытается одеться. Находящиеся в комнате парни замирают и в недоумении смотрят на попытки Чона натянуть на мокрое тело узкие джинсы и чиминову куртку. Так и не застегнув неподдающийся трясущимся пальцам замок, Чонгук выбегает из номера, придерживая куртку одной рукой. Чимин пытается догнать его, но не успевает. Двери лифта, в котором скрывается Чон, закрываются перед носом Пака.
Когда он возвращается обратно, то застает стоящего посреди комнаты Чихо в банном халате.
— Я сказал, убирайтесь. Все. — У разъярен настолько, что воздух вокруг него тяжелеет так осязаемо, что до него, кажется, можно дотронуться.
— Чихо, какого черта? — настороженно тянет один из друзей У, сменив привычный веселый голос темным оттенком непонимания.
— Пошли все вон, — кричит уже на него Чихо. Парни озираются по сторонам, но встают и начинают быстро собираться.
Как только дверь за последним из них закрывается, Чихо садится на диван и обхватывает голову руками. Тело бьет крупной дрожью, махровая ткань халата намокает моментально, потому что он не успевает подумать о том, что стоило вытереться, прежде чем выходить из душа, но ему все равно. У не знает, каким образом этот мелкий ублюдок появляется здесь, и становится даже как-то смешно. Думать каким образом Чонгук смог так подгадать, а он — не узнать, заливая в себя пятый стакан виски, представляется чем-то невозможным, из разряда тех осознаний, которые вроде бы есть, но так умело ускользают, стоит ухватиться за самый кончик, что и не настораживает вовсе. До тех пор, пока Чихо не вспоминает, как горячо было внутри него, когда он его трахал. Тогда У ощущает, как от солнечного сплетения по всему телу на смену непониманию расползается колючая, затягивающая вакуумом, злость. Она бередит старые запрятанные на все замки детские обиды, которые так сильно напоминают ему ядовитую змею, ту самую потревоженную и давно гниющую под сердцем змею, заваленную тоннами сажи и пепла от всепоглощающей ненависти, выжегшей его под самое основание, тогда, когда он узнал про вторую семью отца. Чихо до сих пор не считает Хёджона виноватым, он взваливает свою ненависть на того, кто увел его от него. И Чонгук, вставший между ними, оказывается прямо в эпицентре.
Чихо ненавидит его, но руки, касавшиеся тела Чонгука горят, как кипятком ошпаренные, У с остервенением трет их о собравшийся складками на бедрах халат, распаляя этот огонь еще больше, и каждый второй раз не может даже выдохнуть, потому что кислород комками схватывается в легких и застревает посреди трахеи, не протолкнуть.
Господи, он трахал собственного брата!
Оформившаяся в голове мысль бьет аккурат под дых, методично выбивает хоть какую-то опору из-под ног, превращая пол в липкую затягивающую вату, и Чихо мечется по номеру, потому что не может остановиться. Матерится и вспоминает, что в глубине глаз Чонгука оказалась яма, глубже которой Чихо никогда не видел. Пропасть без дна и края, где тот прятался от себя. И эта темнота внутри разве что руки к нему не тянула, вопила только фальцетом на высоких нотах, — он его узнал.
Чонгук. Его. Узнал.
И лег под него, зная, кто перед ним. Это выносило мозг по щелчку. И Чихо себя ненавидел, потому что хотел трогать, хотел целовать и трахать тоже хотел. До сих пор. Он не мог этого объяснить, но желание никуда не делось, хотя жутко хотелось отмыться от той грязи, что Чонгук на нем оставил.
Чихо долго курит, прямо в номере, пуская кольца дыма в потолок, лишь бы отвлечься и не помнить. Но не возвращаться к событиям ночи не получается. У допивает бутылку виски, спотыкается обо что-то, когда пытается встать, и валится обратно на диван, позволяя алкогольному мареву в голове перевалиться через край, чтобы не было ни мыслей, ни глупых эмоций, ни того ужаса, который снова и снова окатывал его леденящей волной. Чтобы не было ничего, кроме пустоты, в которой можно не бояться, что жизнь конкретно так переебала его по хребту и оставила подыхать, бросив рядом еще один убитый реальностью труп его брата, потому что у них это, видимо, семейное — проебываться так фатально, как никогда еще не проебывался.
