— Но это не значит, что ты его не простил, — тихо перебивает его Минхек. — И что он хотя бы когда-нибудь теперь простит себя.
Чонгук некрасиво жмурится, прижимая подбородок к ключицам, и очень старается не всхлипывать. Слез нет, но глаза у него влажные и блестящие, он поднимает голову, чтобы поймать взгляд Ли, и изламывает брови, сводя их у переносицы, лишь бы не отвернуться, потому что под веками режется и чешется, а за поломанными ребрами лопаются бесцветные холодные искры. Они обжигают, ранят воспаленную чернеющую плоть, и Чонгук знает, что скоро кровь будет не только на его руках, но и на губах, он будет захлебываться в этой мутной густой жиже из отчаянья и боли и рано или поздно все равно перестанет дышать. Он почти готов завыть, лишь бы его отпустили и оставили, наконец, в покое, но горло пребольно жжется и сводит, и Чонгук хрипит, опуская голос до границ болезненного ясного шепота:
— Забери его, Минхек. Забери.
— Я не могу, — отрицательно кивая, говорит Ли и проводит костяшками пальцев по чужим вискам, легко обхватывая чонгукову голову под волосами, словно старается поймать того на поверхности резонирующей пустотой реальности. — Он тебе нужен, слышишь? Он спасет тебя.
— Мне не надо, чтобы меня спасали, хен. Я не хочу, — не чувствуя, как уголки глаз щиплет от подступающих слез, а пальчики до лопнувшей кожи отказываются сжиматься, Чонгук неосторожно хватается за минхековы руки, и не понятно еще что он пытается сделать сильнее: то ли отодрать их от себя и сбежать, то ли удержаться, чтобы не упасть. — Я просто хочу снова хоть что-нибудь чувствовать.
***
Когда Чихо возвращается, Чонгук лежит у Минхека на коленях, сонно упираясь взглядом в какой-то глупый мультик по телевизору. Он зажимает коленями ладони, стоит Мину встать и пойти навстречу брату, и незаметно смаргивает поплывшее перед глазами изображение, все также продолжая делать вид, что он не обращает абсолютно никакого внимания на изменившееся положение, а темнеющий проход в гостевую ванную совершенно точно не ширит свою тень, способную подарить Чонгуку свое успокоение. Он лежит так до тех пор, пока Чихо не исчезает на пару шагов в коридоре, маяча широкой обтянутой в дорогую рубашку спиной где-то в проеме: У не скрывается совсем, останавливается в пол-оборота и старается следить за Чонгуком ежесекундно, но, сколько ни старайся, так или иначе он не замечает, как сбивается, когда Минхек что-то говорит о своем появлении здесь, и сшибленный с орбиты Чихо только кивает потерянно, услышав о сказанных словах младшего. Когда он отмирает, задерживая дыхание, из коридора слышится щелчок закрывающейся за Минхеком входной двери, а Чихо вдруг понимает, что на периферии совсем не видно Чонгука — он стоит спиной к тому, от кого пообещал больше никогда не отворачиваться.
Ему хватает и секунды, чтобы понять, что что-то не так. Плед и чужая толстовка неровно свисают с дивана, а комната — пустая и обездвиженная, сжимается до размеров игольного ушка, оставляя после себя только полоску света от прикрытого выхода в ванную. Чихо подлетает к ней, кажется за доли секунды. Время растягивается липкой сахарной патокой, и Чихо кажется, что он не бежит — плетется как раздавленная улитка и не успевает все равно.
Чонгук сидит на полу, возле раковины, с выпотрошенной по округе аптечкой и медленно, но резко водит по молочной холодной коже острым металлом тонкого лезвия. Штрих за штрихом прочерчивая вниз от локтя багровыми линиями все глубже и глубже. Он не вздрагивает когда отпускает красные росчерки по левой руке, только дышит почти блаженно и улыбается, так сладко улыбается, что Чихо даже зависает, не в силах отвести взгляда от бледных чонгуковых губ, приоткрытых в немом, почти неуловимом, стоне. Такого просто не может быть. Так не должно быть. Чонгук не должен быть таким. Чихо не верит этому звуку и отказывается принимать это почти безграничное счастье на лице Чонгука, он едва ли не разбивает до сломанных чашечек свои колени, когда падает рядом с братом и судорожно хватает его за руки.
Лезвие выскальзывает из чонгуковых пальцев сразу же. Он его даже не держит толком — ему так блядски хорошо и нереально легко, что Чонгук готов на самом деле рассмеяться, на грани безумной неконтролируемой истерики, потому что в этот момент, когда кровь тепло капает по рукам, а нутро щиплет так сладко-горячо и до звездочек перед закрытыми глазами, Чонгук наконец-то хоть что-то чувствует. Он чувствует себя, а не бесконечную черноту затопленного темнотой нутра. И Чихо не знает, что он может здесь говорить, видя в Чонгуке столько оттенков красного, ставшего для него каким-то неправильным, перманентно-бархатным цветом смертельного счастья, обманчиво способного открыть несуществующие замки и двери от всех дорог, по которым можно сбежать и спастись.
Но от себя не убежать.
Чихо убеждается в этом, когда все его попытки защищать и оберегать рушатся прямо у него на глазах: все повторяется, а замкнутый круг — не останавливается.
Чонгуку становится только хуже. Он ломается у него в руках. Осыпается хрупким сигаретным пеплом, оставляя на ладонях холодное мертвенное жжение, заставляющее беспокойно оглядывать сначала Чонгука, а потом и собственные дрожащие пальцы, в надежде не увидеть на них его крови. Но она появляется там все равно. Сколько бы Чихо не пытался бороться, сколько бы ни старался хоть что-то говорить, просить, умолять, в конце концов, он все также продолжает находить младшего с глубокими расходящимися красным полосами на руках и не может это даже остановить. Только смотреть. И надеяться, что рано или поздно это не станет концом. Для них обоих.
В этот раз крови оказывается даже больше, чем Чихо может себе представить. Едва ли не столько же, сколько в тот самый — первый — раз, когда Чонгук на самом деле хотел умереть. Не пытался бороться с гниющей, выворачивающей наизнанку пустотой, не пытался почувствовать, ощутить хоть что-то кроме мертвенного высасывающего подчистую вакуума, разъедающего его многим сильнее того молчания, в которое он себя запер, а просто умереть. И Чихо не знает, как Чонгук это делает, но спрятать абсолютно все не получается — он находит или прячет сам, но резать себя не прекращает.
Чихо устает считать по ночам эти полосы в своей голове, по локоть спрятанные бинтами, его это так выматывает — весь этот страх и боль — что он вынуждает себя начать поить Чонгука снотворным, чтобы они оба могли позволить себе хоть сколько-нибудь нормальный сон, без кошмаров или постоянной бессонницы, потому что страшно даже глаза открыть, если никого больше нет рядом.
Чонгук молчит, но порой, загнанный в угол своими кошмарами, боится точно так же. А еще, он так болезненно чутко ощущает, как рушит чужой мир, что пропасть между ними только ширится. Без слов. Одними лишь прикосновениями к незаживающему красному. Прямо как сейчас, когда Чихо притихает, растягивается по столу напротив, поглаживая мягкими подушечками самый первый и самый большой выпуклый рубец под розоватым от крови бинтом, смотря на щелкающую в чонгуковых пальцах зажигалку. Это завораживает, и маленький горячий огонек позволяет почему-то забыть, хотя бы на эту темную беззвездную ночь, что стоит включить свет, и они больше не оказываются рядом. Чихо теряет Чонгука, не выпуская из рук, а Чонгук, отбирая и затягиваясь чужой сигаретой, все сильнее тает в этой сизой сероватой дымке, не позволяя притянуть себя обратно.
— Я люблю тебя, — тихо-тихо признается Чихо, губами растирая слова между чонгуковых тонких пальцев и заглядывая в глубину его тускнеющих глаз. — Чонгук. Я, правда, тебя люблю, веришь?! Перестань нас убивать. Я прошу тебя. Пожалуйста, просто скажи, что мне делать? Просто скажи. Заговори со мной.
Чонгук почти не слышит этой пропитанной ожиданием мольбы в последнем родном голосе, он так долго думает, как все это прекратить, как перестать делать друг другу больно, что предпочитает закрыться еще плотнее, на все замки, понимая, что время теперь всегда играет против них. Нет больше Чонгука и Чихо вместе. Вообще больше нет их. Есть только Чонгук, способный с поразительной легкостью разнести собой хоть целую чихову Вселенную, перетянувшую его насквозь где-то в самом ее центре. И Чонгук не хочет смягчать свое падение о чужую больную любовь, потому что точно такой же зависимости в нем не становится и чуточку меньше — он разрушается, и рушить следом за собой кого-то еще — это не то, что способно сделать хоть сколько-нибудь лучше им обоим.
