Чонгук замирает прямо перед дверцей кофейни Юнги. Намджун останавливается позади. Чон тянет руку к круглой ручке, но повернуть не решается, думает пару секунд, а потом резко тянет её на себя.

Юнги уже снял рабочую форму и, натянув в кладовке на себя любимые изодранные джинсы и чёрную футболку, вернулся за стойку за телефоном, когда колокольчик оповестил о новом клиенте.

— Мы уже закрыты, — заявляет Мин, не поднимая голову, а потом резко задыхается. Лёгкие обжигает давно забытым-незабытым запахом, Юнги этот запах на языке ощущает, он на стенки сосудов оседает, всё собой пропитывает. Мин приклеивается к стойке грудью, с огромным трудом глаза с полированной мебели поднимает, инстинктивно живот обнимает.

— Двойной эспрессо, по старой памяти, — усмехается Чонгук и сразу чуть вдвое от боли не складывается. Ощущение, будто зверь Чонгука изнутри сжирает, кусок за куском плоть отрывает и прожёвывает. Альфа даже отшатывается, чтобы волка заткнуть, усмирить. Руками голову обхватывает, сжимает, будто, если руки отпустит, разлетится. Радужная оболочка зрачков альфы цвет каждую секунду меняет — с красного в чёрный и обратно. Юнги этих метаморфоз пугается, чуть ли не дрожит за стойкой. Чонгука швыряет то в холод, то в жар, так с ним бывает при выбросе адреналина, но не настолько же его самоконтроль обычное столкновение с омегой уничтожило. Альфа будто сам своё тело не контролирует, подчинить зверя не может. Чонгук с шумом выдыхает, временно этот раунд выигрывает и вновь к стойке приближается.

— Неплохо устроился, — утверждает альфа, игнорирует очередной рык слетевшего с катушек зверя. Юнги прирос к полу, не двинуться, ни рот открыть. У омеги в голове все сквозняки мира гуляют, ни одной трезвой мысли, одно желание сбежать.

— Чего ты в статую превратился? Совсем не рад меня видеть? — хмурит брови на переносице Чонгук.

— Не рад, — Юнги сам дееспособности своего языка удивляется.

— Ну и чёрт с тобой, перебежчик, — ядовито говорит Чон. — Сделай мне эспрессо.

Юнги переводит взгляд на дверь, видит в окне мелькающие тени тех, кто снаружи, не понимает, почему никто не войдёт, почему его никто не спасёт, почему его оставили один на один с самой страшной пыткой, почему все вдруг безразличны к его мучениям. А Юнги мучается, по одному эти обведенные колючими проволоками круги проходит, то там, то здесь куски своей изодранной плоти оставляет.

Чонгук будто только сейчас понимает, как скучал, с трудом себя на месте удерживает, не разрешает себе и шагу к нему сделать. Юнги не изменился совсем — такой же красивый, нежный, хрупкий, так же одним взглядом с ума сводит, голосом кровь в венах густеть заставляет. Чонгуку бы обнять его, прижать к себе, надышаться, почувствовать — хотя бы на секунду кожей к коже, показать насколько обесточен, обескровлен, оголодал без него. Волк альфы совсем разум потерял, скулит так, что уши закладывает, бьётся, убивается. Юнги в нескольких шагах стоит, и у волка праздник, он Чонгуку уже все нервы вытрепал, всю кровь выпил.

— Ладно, любишь ты ломаться, сам сделаю, — Чонгуку кофе нахуй не сдался, но ближе подойти — цель всей жизни. Альфа в три шага стойку обходит, над ужасом в глазах омеги рассмеяться собирается, но своей же улыбкой давится. Юнги жмётся спиной к стойке, ком в горле с шумом глотает и в глаза смотрит. Чонгук же ниже смотрит. Не верит. Отказывается верить.

— Ты беременный? — Чонгук ответ на свой вопрос слышать не хочет, но слышит. Это «да» клеймом где-то грудной клеткой выжигается и навечно там под переломанными рёбрами останется.

Слов больше не осталось, закончились, и альфа тоже. Он делает два самых трудных шага в своей жизни, прямо напротив останавливается, видит, как Юнги в истёртое дерево вжимается, слиться с ним мечтает. Чонгук тянет руку, сам не понимает, что творит, но желание коснуться этого округлого живота неконтролируемо, невыносимо. Будто если Чон этого не сделает, то следующего вдоха не будет — земля разверзнется, и весь Бетельгейз поглотит. Юнги не понимает, что альфа делает, только вздрагивает, когда его ладонь на живот ложится.

— Почему ты меня так боишься? — шепчет Чонгук и поглаживает сквозь тонкую ткань живот, чуть ли не глохнет от воя своего зверя, думает, он плачет, думает, страдает. У Чонгука под ладонью целая жизнь развивается, словно место его ладони именно этот аккуратненький животик, а внутри альфы волк беснуется, ближе требует.

— Как же так? — надломлено спрашивает альфа. — Как же так…

— А вот так! — в кофейню влетает Джин, преследуемый Намджуном, но последний застывает на пороге, не рискуя сделать и шагу после рыка своего омеги. — Кончаешь в омегу, и он беременеет! — объявляет Джин и, подлетев к парням, становится между ними. Чонгук бесится, что из-за рыжего волка руку пришлось убрать, будто его чего-то жизненно необходимого лишили.

— Мне стоило догадаться, что ты здесь замешан, — приподнимает бровь альфа. — Как же он без помощи устроился бы, и работу нашел и обрюхатить себя позволил. Какая прелесть! — выплёвывает слова Чонгук. — Когда ты всё успел-то? — обращается он к Юнги, который от его слов на куски распадается.

У Юнги нижняя губа от обиды дрожит, но он не плачет, впивается до белых полумесяцев в свои ладони, старается удержаться.

— Мне нехорошо, — шепотом говорит Мин Джину, и тот, схватив альфу под локоть, тащит к выходу.

— Чей это ребёнок? — Чонгук грубо отталкивает Джина и вновь подлетает к Юнги. — Кто заделал тебе ублюдка? Покажи мне его! Покажи, и я посочувствую этому уроду! Давай же.

— Чонгук, покинь мою территорию, — зло требует Намджун и идёт в сторону парней.

Юнги сгорбился весь, еле на ногах стоит, пальцами за стойку цепляется, лишь бы в собственных конечностях не запутаться. Слова Чонгука омегу изнутри разъедают, концентрированной болью в горле клокочут. Мину кажется, что если он сейчас расплачется, то из глаз вместо слёз кровь польётся — потому что внутри Юнги кровавое месиво, мясорубка.

Чонгук сбрасывает с себя руку Намджуна и сам выходит из кофейни, так за собой дверь захлопывает, что из окон стёкла вылетают. Через пятнадцать минут кортеж Чона покидает улицу. Джин сидит на полу напротив пригвожденному к нему же Юнги и поглаживает в руке ледяную ладошку.

— Урод! — бесится в зале Намджун и пинает столики. — Своего же ребёнка, сука, ублюдком называет.

— Намджун, успокойся и дуй к парням на ночёвку, — приказывает ему Джин. — Юнги сегодня ночует у меня.

***

Как они доезжают до особняка, Чонгук не замечает. Он всю дорогу держит за запястье руку, которая на животе покоилась, и всё убеждает себя, что это сон, что ему приснилось. Чонгуку кажется, что вся его жизнь — это плохой сон — и вместо того, чтобы проснуться и эту пытку прекратить, он только хуже картинки видит. Хотя, куда хуже? Чонгук знал, что потерял Юнги ещё три месяца назад, знал, что их судьба, жизнь, поступки раскидали по разные стороны. Но в глубине души он всё ждал, он верил, надеялся, что рано или поздно их пути пересекутся, что он сможет вновь прижать омегу к себе, вновь его голос послушать. Но не судьба. Долбанная жизнь по другому решила, она у Чонгука ничего не спросила, сперва познакомила, показала, дала попробовать, дала полюбить, а потом в дешёвой кофейне голыми руками без анестезии сердце вырвала. Она ткнула лицом в колючую правду, по стенам размазала, сидит сейчас в сторонке и смеётся, руки о полыхающие огнём внутренности альфы греет.

Юнги носит ребёнка — Чонгук опускает стекло, глубокий вдох делает, осколками своих надежд давится. Юнги носит не его ребёнка — Чонгуку кажется, если он выпрыгнет из несущегося со скоростью 120 км/час по автостраде мерседеса под колёса следующей машины — всё равно не будет так больно. Всё потеряно, всё бессмысленно. Чонгук по салону оглядывается, всё ищет за чтобы зацепиться, как себя успокоить — не находит. Юнги новую жизнь в мир принесёт, а чонгуковскую только что отнял. Вырвал почву из-под ног, вытолкнул опору, на которой стоял альфа, и позволил верёвке вокруг шеи змеёй обвиться. Собственными тонкими пальчиками, любя, её на шее альфы завязывал.