У Юнги есть всё, о чём может мечтать молодой омега. Только в груди вся та же зияющая дыра, и никакие деньги мира ее закрыть не могут. Малон носит его на руках, души в нём не чает, исполняет любые желания, а Юнги всё равно грустно улыбается, всё равно вечно вдаль смотрит — будто ждёт кого-то. Альфа берёт парня с собой на все встречи, часто зовёт на свидания, возит по картинным галереям и операм, Юнги улыбается фальшиво, не менее фальшиво стонет. Но Малон не обижается, продолжает ухаживать и обхаживать. Есть в этом ребёнке, который по ночам превращается в самую развратную фурию, что-то, что заставляет с ним нежным быть, на коленках перед ним ползать и бояться обидеть. Юнги у Малона никогда ничего не просит, ему стоит внимание на чём-то задержать, и если это что-то продаётся, то альфа ему купит. Юнги с этим альфой хорошо, пусть, он ему и в отцы годится, зато, благодаря Малону, Юнги «неприкасаемый», и терпеть каждую ночь разных клиентов не приходится. Малон — Бог в этом бизнесе, и никто на его омегу не позарится, а Роб свои деньги всё равно получает, поэтому на все просьбы клиентов увидеть того самого Шугу всегда отвечает, что тот занят. Это правило работает со всеми, кроме младшего Чхве, который и был клиентом Шуги до своего отца, и кто, собственно, пригласил его на вечеринку. Рону все правила не писаны, и если Шуга не с отцом, то младший альфа обязательно воспользуется случаем и навестит омегу. Рону плевать, что отца это бесит, а Юнги плевать на распри этого странного семейства — он получает свои деньги, живёт припеваючи, и ни о чём не думает. Почти ни о чём. Благодаря связям и возможностям Малона Юнги узнаёт про Чимина. Сам омега с тех пор, как вышел из их квартиры, Чимину не звонил и встречи не искал. В первую очередь, потому что стыдно, во вторую, потому что слишком много воспоминаний всплывёт. Юнги пока не готов. Раны слишком свежие и сердце всё равно бешеным ритмом заходится, стоит услышать имя того, кто его из своей жизни вышвырнул.

Юнги обещание себе выполнил — он больше не плачет. Возводит вокруг той зияющей пропасти внутри толстую стену, вырывает рвы, выставляет копья. Больше туда никто не проникнет, и вой, доносящийся оттуда по ночам, после того, как Малон засыпает рядом, Юнги в себе вином и сигаретами душит. Сидит до рассвета на окне и так, пока боль не отпустит, пока выворачивающий душу голос в голове не заткнётся, потом ложится рядом с альфой и с утра вновь притворяется. Юнги грань между собой настоящим и Шугой уже теряет. Она затирается с каждым прикосновением Малона к нежной коже, за которое он купюрами платит, с каждым купленным им подарком, с каждым взглядом, брошенным на него омегами, стоит ему где-то появиться. Шуга выигрывает битву, хотя битва ли это — Юнги сразу сдался, бороться отказался, примерил на себя Шугу и решил бразды правления ему передать. Шуга — цельный кусок гранита, непробиваемая скала. На его губах вечно кривая полуулыбка, заставляющая собеседника чувствовать себя ничтожеством. Перед его фирменным, томным взглядом из-под опущенных ресниц никто не устоит. Шуга знает свои плюсы и умело ими пользуется, ближе чем на расстояние вытянутой руки никого не подпускает, относится ко всему что делает, как к бизнесу, живёт только сегодняшним днём.

Шуга рад, что Юнги похоронен под зелёными купюрами, что залит дорогим шампанским и тонет в звонком смехе вокруг омеги. Шуга долго закапывал Юнги, собственными руками душил, всё глубже в грязь втаптывал, молил больше на свет не выходить. Таким, как Юнги, в этом мире не выжить, а Шуга не просто выжил — он взял от него всё, и ему искренне наплевать, каким путём. Иногда кто-то из окружения пытается на совесть давить, про нравственность разговоры заводит — у Шуги на всё это один ответ: «Когда у меня была нравственность — у меня больше ничего не было, даже куска хлеба. Сейчас у меня есть всё, а без нравственности я обойдусь».

Но истинную причину, почему так рьяно и в такой спешке Шуга от Юнги избавлялся, только он сам знает. Именно из-за этой причины Шуга, сжав зубы, Юнги терпеть заставлял, перед глазами картинки из недалёкого прошлого выводил, нарочно “лучшие” моменты выбирал, всё доказывал, почему Юнги сдохнуть должен, почему права на жизнь не имеет. И Юнги сдавался — с каждым новым клиентом, с каждым новым номером в отеле, с частотой света меняющимися потолками над головой, с этими запахами после каждого, когда приходилось час в ванной сидеть, сдирать с себя кожу, лишь бы клиентами не пахнуть. Юнги не похоронен даже, он просто упал в ту пропасть внутри, подтолкнутый к краю Чонгуком, а Шуга ему руку не подал, наоборот, колючей проволокой эту яму обвёл — Юнги оттуда не выбраться. Потому что Юнги с Чонгуком связан, а этого Шуге не надо. Пусть они живут в одном районе, пусть дышат одним воздухом — для Шуги Чонгук мёртв. Похоронен под тем фонтаном в парке.

***

Шуга вытягивает руку, придирчиво осматривает маникюр и поворачивается к плюхнувшемуся в кресло у кровати Дени:

— Не помню, что давал тебе ключи от своей квартиры.

— Не будешь помнить, меньше пить надо было дне рождении Хазза. У тебя выходной?

— У меня выходной тогда, когда я захочу, — Шуга встаёт с пуфика перед трюмо и идёт в гардеробную. Дени моментально срывается за ним и, влетев в комнату, не сдерживает восторженный вздох. Омега начинает выдвигать шкафчики, рассматривает обувь и примеряет всё подряд.

— Чёрт, Шуга, ты везунчик! — восклицает Дени и натягивает на себя синий полушубок. — Я тоже хочу такую гардеробную!

— Это вряд ли, — Шуга скидывает с плеч шёлковый халат и полностью обнажённым проходит к вешалкам с блузками. Дени заворожённым взглядом следит за омегой и даже присвистывает.

— Ты прав, вряд ли. У меня таких ног и задницы нет, — грустно говорит Дени и вновь возвращает внимание одежде.

— Я иду выпить кофе с Робом, потом свободен, сходим в Blackout вечерком, — скорее утверждает, чем спрашивает, Шуга.

— Ну почему в этот долбанный Blackout, почему ты не хочешь в Beast, он же самый элитный, самый крутой, — ноет Дени и выдвигает полку с украшениями.

Шуга замирает с прижатой к груди блузкой, убеждает себя, что внутри ни боли, ни тоски, всё так же тихо, так же мертво и, нацепив очаровательную улыбку, поворачивается к другу:

— Ты, солнце моё, пойдёшь туда, куда я скажу, и с тех пор, как я появился в Blackout — он больше не отстой. Не веришь, проверим этим вечером, — медовым голоском тянет Шуга и начинает одеваться.

— Я, вообще-то, волк, — обижается Дени. — И хоть раз мог бы и меня послушаться, а то клыки покажу.

— Я видел самого страшного волка Сохо, и на мне нет следов его клыков. С чего ты взял, что твои зубки меня напугают? — Шуга медленно подходит к понуро склонившему голову парню и одобрительно хлопает его по щеке. — Хороший мальчик.

***

Вот уже четыре месяца, как Сохо напоминает карантинную зону. Въезд в район, так же как и выезд, запрещены, притом те, кто до введения карантина покинули Сохо, уже в него вернуться не могут. Во всяком случае, пока не будет решен вопрос с ядом. Всё это время Чонгук проводит или в офисе, или на границах, или в лаборатории, где лучшие умы Сохо работают над противоядием. Кровь, взятая у одного из погибших, единственный материал, с которым работают учёные. Паника в районе улеглась только за последний месяц, и оборотни стали понемногу возвращаться к нормальной жизни. Первое время, когда разом погибли пятеро и в разных частях района, то почти всё население Сохо заперлось у себя дома и боялось выходить наружу. Сейчас, учитывая, что за два последних месяца ни одного погибшего — оборотни уверены, что пока они на территории Сохо и границы держатся — бояться нечего.

— А если он это в воду пустит, если нас через трубы отравить попытается? — Дживон нервно ходит по кабинету и всё пытается привлечь внимание сына, который последние несколько минут бездумно смотрит в видимую только ему точку на стене. — Чонгук! Где ты летаешь? Ты меня вообще слушаешь? — восклицает альфа и идёт к бару.

Чонгук не слушает. До того, как приехать к отцу, Чон забежал в квартиру принять душ и переодеться. Каждый грёбанный раз, Чонгук обещает себе пропустить эту долбанную игрушку через измельчитель мусора и каждый грёбанный раз оставляет это на потом. В результате она опять сидит в кресле, куда альфа бросил её, вернувшись в тот вечер из квартиры омег, и смотрит своими глазами-пуговками прямо в душу, вспышками возвращает в недалёкое-далёкое прошлое. Чонгук отбрасывает в сторону полотенце, которым до это волосы сушил и подходит к креслу — берёт Куки в руки, не удерживается, подносит к лицу, внюхивается.