Прошла артдуэль, а мы еще ждем по окопам.
- Сколь время? - слышно кого-то.
- Пол третьего.
- Ничего не будет, - точно говорю я. - Чеченцы также - до двух стреляют, после отбой. Тоже люди, спать хотят. Или рано утром приходят.
Кончилась ночь.
Я сижу у воды на деревянных настилах пристани, наконец, понимая, куда я попал, и, о чем говорил мне Шайтан. Вот эта пропасть... Вот это болото... Вот эта Пристань Отчаяния, за которою лает Цербер, от которой отчаливает Харон...
Качаются на воде черные мокрые доски, о которые ударяет с разбегу волна. Мутно-белая, как лица утопленников. Ползут по берегам "стовка" речные холодные испарения - непроходимые туманы Стикса. И ледяной ветер гоняет у причала бледные зыбкие тени, не заплативших за переправу. А над причалом, расплывшись в тумане, плывет в высоте деревянная изба Синего - пропахший дымом костров, проеденный мышами дворец, обглоданный по краям железными челюстями мин. И осыпаются грязные за дворцом окопы, и ветшают за ними разбитые стены руин - сокрушили камень железные болванки снарядов. И лишь только он, деревянный терем - один уцелевший, медленно гниет у воды.
...Стояла избушка у берега моря, и жили в ней Рогатый, Щука, Хомяк, Гоша и Кеша, Кум и Куб... И был у них командир Синий... И все имена как специально для этих мест.
Но, вытащенная на камни, брошена у пристани лодка Харона. Нет перевозчика мертвых. Ушел сдавать получку за прошлый век.
Я ночью чуть не вышиб глаза - торчат по кругу избы саженцы яблонь. И вот рано утром спиливаю ножовкой весь сад - пять или шесть деревьев. Рядом у стола во дворе возится Синий: достает из снарядных ящиков свиной антрекот - будущий завтрак. По одному - сходить в туалет и умыться, тянутся в двери бойцы. Малость потопчутся и обратно. Я тоже спускался на пристань, заледенел от воды и от ветра за пару минут. Часовой утренней смены - ответственный за завтрак, раскладывает костер. У огня, швыряя на сковороду ломти свинины, распоряжается Синий.
- Нас нынче на праздник позвали: Япона-мать тридцать девять лет прожил. Скоро пойдем, - сидит он в дыму, как ворон на пепелище.
Праздник на заставе у Стоматолога, трехэтажном особняке на берегу озера. Богатом, словно вчера из него бежал Крез. Во всех комнатах цветные ковры, дорогие одеяла, красивая мебель, окна из пластика, уложенная кафелем кухня, резные шкафы, в золоченых обрезах книги... Всё, чего ты никогда не имел.
- Ну... Залетела ворона в боярские хоромы, - стою я посреди зала в грязных ботинках на бесценном ковре.
Это Революция Семнадцатого года: мир - хижинам, война - дворцам. И идут после штурма по Зимнему его новые властелины - мятежные матросы Балтики, в черных бушлатах, с красной повязкой на рукаве...
Во дворе в летней кухне пьют красное, на вишне, вино восставшие шахтеры Донбасса. На огромной веранде дубовые столы с лавками и, вместо поленьев, пылают в камине громадные бревна. Не у костра - у пожара, стоим мы, поближе к огню, на весу подливая друг другу вино. Лежит на столах богатая закуска царей: хрен с помидорами, маринованные баклажаны, свежий хлеб, различная солонина, копченая колбаса...
- ...И когда у них бунт был, у этих майдаунов, когда они скакали там - обезьяны, и когда власть после делили у себя в Киеве - я работал еще. - Чокается со всеми Японец - бывший шахтер, полный кавалер ордена "Шахтерской славы". - А вот после Одессы понял уже, что нельзя. Я третьего мая последний раз на шахту пришел, отдал заявление. Мне начальник: "Да, подожди еще! Всё образуется..." "Нет, - говорю, - не буду я больше на них работать!"... В Славянске я был, возил на позиции продовольствие, медикаменты с Донецка. Сколько раз хотел бросить. "Не могу, - говорю я бойцам, - баранку вертеть! Возьмите к себе!" А они: "Погоди! Мы в тебе и уверены, что не бросишь. Будешь возить, пока не убьет. А, знаешь, сколько уже со страха сбежало?.. На кого мы надеялись... Езжай снова! Каждому назначен свой день". А после уже не возил - ушел в пехоту... Разное было... А вам, ребята, - обращается он ко мне, единственному здесь россиянину - Док и Сапожник еще утром укатили в разведку, - спасибо, что приехали с помощью. Здесь только одно, во что мы всё верим - это Россия.
Поют в огне камина дубины. Хорошее у всех настроение и, захмелевшие, смеются бойцы.
Руслан и Лёха:
- А меня однажды тоже друзья позвали на день рожденье... - хочет что-то сказать простоватый Лёха.
- Но только ты появился, очень о том пожалели! - сразу заканчивает плутоватый Руслан.
Улыбается Японец - простой русский мужик, всегда с грустными глазами на добром спокойном лице.
- Он на Грабском один против БМП "укропского" выходил, - негромко говорит рядом Синий, пока не слышит Японец. - Группу уходящую прикрывал. Они в сторону уходят, а он встал в полный рост в чистом поле напротив брони с автоматом. В ней аж опешили! Стоят на месте всем экипажем, не шелохнутся - мозг свой в порядок приводят. Вот торчат в поле друг против друга ополченец и БМП. И этот уже умирать вышел, ему все равно, и те ни вперед, ни назад... Наконец, ствол начал вниз опускаться. Остановился и замер. Всё. Сейчас ни пера от Японца не останется. А группа, что он прикрывал, обошла БМП. Прямо в бочину ей с двух "Шмелей" вдарила. Начисто всех сожгли.
Куда-то ушел уже Синий, пришли другие бойцы, рассказывает что-то еще бородатый Японец... "Не пьянь из Макеевки, - гляжу я на этих людей, - язык оторвется, кого так назвать..."
Я стою с ними, с вином у большого огня, далеко-далеко от их военного мира.
Всё здесь не так... Это ведь не Чечня. Война только еще началась. Здесь люди другие. Не уставшие от войны. Они еще полны ненависти, еще вспоминают, еще веселятся, еще радуются вчерашним победам... Еще не поняли, что солдатская доля - неволя: служи сто лет, не выслужишь и ста реп. Еще богатые. Еще не поняли, какие они богачи! Еще не завелась в карманах чахотка. И ломятся от закуски столы, и в стаканах не паршивый технический спирт - сотня сортов вина. Выбирай - капризничай! Еще всё у них на столах - не подмела война дом; с ней-то не наготовишь новых припасов. Они говорят: "Донецк - военный город", а я был в нем, говорю: "Мирный!" По улицам ходят живые люди, и квартиры полны нажитого добра. Но война до дна сушит! До самого дна... Я попал в Чечню в шестой год войны, и в Грозный в десятый год войны. Там ничего не было. Только дороги с трупами, а вдоль дорог руины с окопами. А в домах только голые стены. Даже деревянные рамы и косяки вырваны с корнем - пошли на костры. В Грозном целые улицы стояли в центре города без людей...
Они еще не поняли, - вижу я наперед. Здесь никто не устал от войны. Здесь радуются победе, и просто не поняли - это только начало большой длинной песни. Песни, допеть которую смогут лишь пули.
КОМСОМОЛЬЦЫ ДОНБАССА
Мы оставляем по замене позиции. Меняет отряд Ольхона - добровольцы с Сибири: Алтай, Кузбасс, Новосибирск, Томск...
- Я тоже из Красноярска, - стоит, автомат в землю, какой-то "ботаник" - длинный, худой, на переносице круглые дымчатые очки.
Называю район, а он, вместо дома, одно моё бывшее место работы:
- Но там только три квартиры, - перечисляю я номера исправительных колоний.
- Так я в тех квартирах сидел, - сразу ровняет он нас в прошлой жизни. - Только зеком, - не проводя и в этом границы.
- А там все сидят. И те, кто работает, - соглашаюсь я с ним.
На Пристани Отчаяния зачехляют пулеметы и грузят в машину свой хлам бойцы Синего. Теперь другие будут жить и тужить в нашем тереме, в холодной туманной гавани на ледяных глухих берегах.
Бог найдет виноватого. Другие здесь спустятся в лодку Харона.
Уже сумерки на дворе, и из степи - черной щели между небом и землей - дует ветер. Солдаты глушат последнюю технику и в тишине слышно, как хлопают двери кабин. Все, кого сменили в окопах, собрались в городском местном пансионате, недавно перешедшем в распоряжение "Беркута". Вся группа Севера - восемь десятков бойцов. На первом этаже в обеденном зале свалены друг на друга мешки и боеприпасы, бушлаты и рюкзаки. Отдельными шеренгами стоят у столов минометы, тяжелые пулеметы, станковые гранатометы, сложены на брезент ПТУРы, "Мухи", "Шмели". На АГСе Синего висят на стволе мохнатые розовые наушники. Кто-то проходит мимо: "Лишь бы не голубые". В коридоре тусклые лампы, вдоль стен ящики с крупой и тушенкой, и на них курят военные. На кухне две женщины в форме швыряют в чугунную ванну замерзшую рыбу. Короткое построение в зале. В дверях оглядывает строй заместитель командира Родник, с сумерками в глубоко посаженных глазах, с черно-белою бородой по обводу лица. Знает все болезни отряда: "Я уже чую душок!.. Так вот. Можете себе в жопу бутылки забить!.. Я одному ногу уже здесь прострелил". Уже собирают ночной караул, и за столом у парадного пишет наряды Хомяк. Мимо, как вынутый из воды, мотается по этажам уставший комвзвода Роща - крайний за новоселье. Ночью мы спим в комнатах на двух человек, кому не выпало номеров, лежат на полу в холле на коврах и матрасах.
