Впоследствии английский хронист-монах Матфей, неизвестно почему прозванный Парижским, в первой части своей 'Большой хроники' подвергнет резкой критике папский налог, назвав его неугодным Богу. Тем самым недвусмысленно выразив общее настроение клира и опасения святой братии относительно того, что собираемая сороковина может ведь и прилипнуть к пальцам ватиканских мытарей... Стремясь подать скаредным клирикам живой пример благочестивой щедрости, Иннокентий III в ответ на это обязался отдать уже даже не одну двадцатую, а одну десятую часть доходов курии на нужды похода. Однако и сей благочестивый шаг остался без ответа.

Как и всегда, решение было найдено компромиссное, равно устраивающее обе заинтересованные стороны.   Святые отцы действительно начали оказывать помощь в экипировке тех воинов, кто по скудости наличных средств не мог сделать это самостоятельно. Но помощь сия оказывалась на началах, если можно так выразиться, возмездных и эквивалентных. И вот уже заскрипели по всей Европе перья церковных  писцов, выводя каллиграфически почерком соглашения такого примерно содержания:

'Я, Жоффруа де Бьюмон, довожу до всеобщего сведения в настоящем и будущем, что, направляясь в Иерусалим, с согласия и по желанию моей супруги Маргариты и дочерей Денизы, Маргариты, Алисы и Элоизы, я, из любви ко Господу и ради спасения собственной души, отдаю и уступаю бедствующим монахам св. Иосафата 5 сольдо в год из моего дохода с Бьюмона. Деньги будут переданы в празднование св. Ремигия в руки братьев, предъявивших сей документ'. Расписки подобного рода, тысячами писавшиеся в те практичные времена, были типовыми - менялись лишь имена, даты  и суммы занимаемых денег. Их и по сию пору находят в немалых количествах исследователи монастырских архивов по обе стороны Канала.

А вот другой источник средств на нужды христового воинства ни у кого не вызывал сомнений. Изъятие средств оттуда сопровождалось трогательным единодушием честных христиан.   Ведь еще пятьдесят с лишним лет назад Петр Достопочтенный, настоятель из Клюни, написал: 'Зачем нам преследовать врагов христианской веры в отдаленных землях, когда неподалеку от нас существуют низкие богохульники, куда худшие любых сарацин, а именно евреи. Они живут среди нас, богохульствуют, поносят и оскорбляют Христа и христианские святыни совершенно свободно, надменно и безнаказанно'.

Разумеется, сии богохульники заслуживали лишь доброй веревки, аккуратно подвязанной на ближайшем суку. Однако в этом пункте богословские рассуждения упирались в непреодолимый тупик. Ведь, если подлые менялы и ростовщики претерпят муки при жизни, то весьма велика вероятность, что за это им простятся все их бесчисленные грехи. И негодяи обретут  таки посмертное блаженство!  С этим добрые христиане смириться никак не могли - да и кому захочется жить еще и в вечной жизни бок о бок с нечестивым племенем!

Поэтому пример славного Тибо Шампанского, обложившего евреев в своих землях особым налогом на нужды святого похода, был тут же подхвачен и сочтен весьма достойным компромиссом. Муки злокозненного народца при расставании с неправедно нажитым золотом и серебром должны были быть никак не меньше, чем при встрече с давно заслуженной веревкой. Но совершенно невероятно, чтобы Господь счел их достаточными для обретения посмертного блаженства.

Наконец, случилось и самое главное. 13 января на Сене, между Гуле и Верноном, встретились Филипп и Ричард. Первому мир был нужен, чтобы остановить неумолимое продвижение анжуйских войск вглубь королевского домена. Второй же, понукаемый папским легатом с одной стороны и собственными планами - с другой, также готов был ограничиться всего лишь контрибуцией и возвращением всех владений,  захваченных Филиппом во время пребывания Ричарда в Святой Земле.

Горе побежденным - король Франции вынужден был согласиться на все условия торжествующего противника.

Контрибуция?

Специальный налог на ее выплату будет оглашен по всему королевству тотчас же по завершению переговоров.

Признание Оттона Брауншвейгского императором германцев?

Нет ничего проще!

Возвращение всех территорий нормандского Вексена?

Да, разумеется, хотя они, собственно, уже и так возвращены Ричардом.

Лишь с захваченным Жизором Филипп не хотел расставаться ни при каких условиях. Проявляя при этом просто чудеса дипломатической фантазии и изворотливости.  Хотя ведь и было понятно, что удержать его военной силой нет никакой возможности.

Отрезанные от снабжения, замки и крепости, перешедшие было под руку Филиппа, сдавались Ричарду один за другим. Та же самая участь ждала и Жизор. Гийом ле Кэ, нормандский комендант замка Лион-ла-Форе, так крепко запер гарнизон в Жизоре, что сам собирал подати и арендную плату, положенные крепости. Однако не было силы, заставившей бы Филиппа отказаться от нее. Что-то неведомое другим, но, по-видимому, известное королю Франции заставляло его держаться за Жизор до последнего.

Наконец, и здесь компромисс был достигнут. Одиннадцатилетняя Бланка, племянница Ричарда и дочь Альфонсо Благородного обручалась с Людовиком, сыном короля Франции. Жизор переходил к ней в качестве свадебного подарка от любящего дяди. Взамен Филипп уступал Ричарду права на аббатство святого Мартина в Туре.

Итак, пятилетнее перемирие было заключено. Казалось, ничто уже не сможет помешать воинственному королю-рыцарю принять крест и объявить о начале сбора войск для отправки в Святую Землю. Никто и не сомневался, что после Рождественской ассамблеи, проведенной им в Донфроне, на всех дорогах Европы появятся королевские герольды с известиями о походе.

Увы, этого не произошло!

Слух о неизвестно откуда взявшемся в окрестностях Лиможа кладе вдруг застопорил все дело. Ибо Ричард, внушивший себе уверенность, что это - исчезнувшие сокровища его отца, короля Генриха, ни в какую не соглашался заняться делами святого паломничества до тех пор, пока родительские сокровища не займут достойного места в его королевской казне.

Так что, сразу же после завершения всех рождественских празднеств король с несколькими отрядами, достаточными для осады мятежного виконта, готовился покинуть Нормандию и отправиться на юг. Пьетро да Капуа и Фульк Нейский, намеревались последовать за ним из Донфрона в Аквитанию, не оставляя надежд, что молитвами и святыми увещеваниями они все же сумеют отвернуть помыслы короля от суетных забот мира сего и направить на дела предстоящего святого предприятия.

Однако первые же беседы с Ричардом показали, сколь сложная задача неожиданно встала перед почтенными пастырями. Время плена и лишений, боль многочисленных предательств, затянувшийся бракоразводный процесс с Беренгарией Наваррской, а также последовавшая за возвращением из узилищ необходимость отбивать утерянные на континенте владения, изменили характер короля. Великодушная веселость уступила место мрачной желчности и раздражительности, едкому сарказму и весьма черному юмору, что, как ни странно, только лишь обострило его природный ум, равно как и вспыхнувшие отточенной, жестокой безупречностью полководческие дарования.

Совсем незадолго до происходящих событий духовник короля, аббат цистерцианского монастыря Ле Пан в окрестностях Пуатье, преподобный  Мило, записал в своих дневниках - тех самых, что через несколько лет преобразятся в одну из популярнейших книг начала XIII века: 'Король Ричард вернулся из Штирии, как человек, который как бы восстал, принес с собой замогильные тайны шепчущих привидений и погружался в них. Словно червь какой подтачивал его жизненные силы или прогрыз дыру у него в мозгу. Не знаю, что за дух, кроме дьявола, мог им овладеть. Знаю только, что он ни разу не посылал за мной, чтобы следовать моим указаниям в духовных делах, - ни за мной, ни за каким-либо другим духовным лицом, насколько мне известно. Он ни разу не приобщался, и, по-видимому, не ощущал в этом потребности, а, в сущности, он очень в этом нуждался'

Увы, изменение характера короля-рыцаря очень скоро почувствовали на свой шкуре последовавшие за Ричардом духовные особы. В ответ на вдохновенные призывы Фулька, чье ораторское мастерство лишь расцвело за последний год, Ричард - как передавали присутствующие при том - мрачно ощерился и сказал ему буквально следующее: "Ты советуешь мне отречься от моих трех дочерей - гордыни, жадности и распутства. Ну что ж, я отдаю их более достойным: мою гордыню - тамплиерам, мою жадность - цистерцианцам и мое распутство - попам". Попытавшемуся же вставить хоть слово его Преосвященству кардиналу Пьетро да Капуа король столь же едко пообещал отрезать кое-что, лицам духовного звания абсолютно ненужное - если оное Преосвященство сию же секунду не заткнется.