Так что, были, Сергей Сергеевич, были у нашего отправителя причины побеспокоиться о Константинополе. Ведь его судьбу столетия спустя повторит весь оставшийся мир. И теперь, получается, только от нас зависит, как она сложится...
***
За четыре с лишним месяца
до появления попаданцев.
Константинополь, 4 сентября 1198 года
'... он только то и делал, что рядился в золото, выслушивая всякие доклады и удовлетворяя все просьбы лиц, принадлежавших к партии, которая содействовала ему в достижении власти, и беспощадно обеими руками сорил деньги, которые собирал Исаак, не обращая внимания на то, как трудно будет набирать их впоследствии и как напрасно он истощает их теперь...'
Аккуратные буквы ровно ложились на немыслимо дорогой пергамент. Но дороже телячьей кожи тончайшей выделки была судьба величайшей из империй, строка за строкой укладываемая сейчас на чуть желтоватые листы. Пройдут века, и возможно лишь руины останутся на месте великого града Константинова. Но город сей вечно будет жить в его 'Истории'.
Богато одетый мужчина, хорошо за сорок, поднял глаза к высокому, украшенному мраморной лепниной потолку, задумчиво вздохнул и вновь окунул перо в баночку с тушью...
Мудрые и постыдные деяния басилевсов, гордая поступь тяжелых турм катафрактов и клибанариев, величайшие победы и ужасные поражения, подвиги святых отцов и ядовитые дворцовые интриги - все сохранит его перо для жизни вечной. Его перо! Это ведь и его бессмертие. Его, Никиты Акомината из фригийской Хоны, начавшего когда-то покорение столицы мира с весьма скромной должности в имперском секретариате.
А сегодня он - логофет Геникона, владелец роскошной виллы неподалеку от Месы, главной улицы великого города. Логофет, правда, вот уже неделю, как бывший. Алексей, свергнувший и ослепивший три года назад своего царствующего брата Исаака, решил, наконец, заняться реформами правительства... Ах, все это забудется! Но вот его 'История' будет жить вечно. А вместе с ней и он, Никита Хониат.
Глаза сидящего за конторкой человека оторвались от рукописи и остановились на ярком кусочке папируса, покрытом веселыми разноцветными буквами.
Как жаль, что приходится отрываться от рукописи! Но приглашение на бега от константинопольского эпарха - это не то, что можно оставить без внимания. Правитель города, благороднейший севаст Константин Торник, мало уступающий могуществом самому басилевсу, не забывает старого друга даже и в дни опалы. Верно сказано, что друзья познаются в беде... Говорят, зеленая партия ипподрома выставит сегодня каких-то немыслимых коней, которые, по слухам, не оставят ни одного шанса квадригам синих. Что ж, посмотрим...
...Мерно плывет в открытом проеме паланкина великий город. Его первая и единственная любовь! Город, собравший в своих скрипториях мысли и речи величайших писателей и риторов, поэтов и философов, историков и правоведов... Все мудрое и благородное, что когда-либо было положено на листы папируса, пергамента или новомодной бумаги, все рано или поздно стекается сюда, в центр мира. Проплывающая мимо колоннада Магнаврского дворца согласно кивнула его мыслям. И правда, разве не сюда, не в Магнаврский Атеней съезжаются юноши со всей империи и далеко из-за ее пределов, чтобы изучать грамматику и риторику, философию и право, арифметику и геометрию, музыку и астрономию, ботанику и медицину...
А архитекторы, а скульпторы, а бесчисленные мастерские, создавшие граду Константинову всемирную славу мастерской великолепия! Воистину, все самое прекрасное, самое изысканное и удивительное, что только есть на свете, приходит в мир отсюда, из славного и блистательного Константинополя! О, сколь же счастлив тот, кому судьба судила ступить на его мостовые!
В ложе эпарха было немноголюдно. Во-первых, разумеется, сам Константин, мужчина огромного роста и медвежьей стати. Обычно спокойный и благодушный, но Никите ли не знать, сколь обманчиво сие спокойствие? Тогда, тридцать лет назад под Мириокефалоном они рубились бок о бок. И лишь чудовищная сила севаста, да еще более того - его страшная, почти варварская свирепость позволили им пробиться сквозь кольцо окружения, избежав тем самым смерти или пленения.
Как и всегда, Константина сопровождает его благородная супруга севаста Софья, а также прекраснейшая Ирина - воистину басилисса константинопольских гетер - уже второй год одаряющая столичного эпарха своим вниманием. Н-да, Ирина и Софья... Пожалуй, во всем городе не осталось ни одного благородного мужа, который не перемыл бы кости этой очаровательной парочке. Вместо того, чтобы демонстративно игнорировать друг друга, обливая при встречах холодным презрением, эти как-то умудрились спеться и стать первейшими подружками, везде появляясь на публике исключительно вместе.
Как уж им удалось поделить на двоих одного мужчину, никто не знал. На прямые же вопросы досточтимых друзей и приятелей о том, что нужно сделать, дабы так удачно устроить отношения между своими женщинами, Константин лишь добродушно ухмылялся и клялся всеми святыми, что эту тайну он унесет с собой в могилу.
Единственным непреодолимым противоречием между двумя матронами были гонки колесниц. Ибо Софья традиционно причисляла себя к зеленой партии ипподрома, Ирина же болела за синих. Вот и сейчас, даже не заглядывая на арену, лишь по громким крикам забывших обо всем дам можно было без труда определить, что происходит на беговом поле. Ирина счастливо хохотала и хлопала в ладоши, воздавая хвалу всем святым. Софья же клялась отдать цирковым львам и коней, и возниц, и даже самого димарха зеленых, ругаясь при этом на зависть иному таможеннику юлианского порта. Через который, как известно, идет в столицу ввоз скота.
Вот кто бы сейчас признал в ней императорскую кровь! А ведь знающие люди поговаривают, что отцом Софьи стал не кто иной, как немолодой уже тогда Мануил. Не зря же он незадолго до смерти подарил ей на бракосочетание титул севасты, каковой был в ходу лишь в императорском семействе. Хотя, упаковано и подано это было, разумеется, как знак особых заслуг константинопольского эпарха.
- Видит бог, - умиротворенно улыбнулся хозяин ложи, глядя на разошедшихся женщин, - если так пойдет, то скоро на скамьях ипподрома женщин будет больше, чем мужчин.
- Истину говоришь, досточтимый Константин, - легко согласился Никита, - да оно и справедливо. Во всяком случае, удовольствия от зрелища они умудряются получить куда больше, чем это доступно нам, мужчинам.
- Это правда. Тем более, что нам по нынешним временам и не до удовольствий. Вот, что доставил вчера мой стратилат катаскопонов. - Небольшой свиток перекочевал из рук эпарха в руки опального вельможи.
- Ты завел себе лазутчиков? - удивился Никита, разворачивая пергамент. - С каких это пор градоначальник, пусть даже столицы, начал вешать себе на шею еще и заботу о внешней политике империи?
- С тех самых, как ею перестал заниматься наш всевластнейший басилевс. Читай!
Мужчины отошли к мраморному столу под широким, тенистым навесом. Слуга разлил по бокалам вино и тут же удалился. 'Хайре!' - вино пригубили в молчании. Хозяин ложи ждал, пока его собеседник закончит чтение, Никита же буквально впился глазами в аккуратный латинский текст. Наконец, свиток так же в молчании вернулся к эпарху, а его гость, удивленно качнув головой, проговорил вслух последние слова только что прочитанного послания:
- '... творит радость и восторг после плача и рыданий'. Да-а, Иннокентий не теряет времени зря. Судя по всему, предводители франков в скором времени вновь попытаются отвоевать у сарацинов наши провинции в Сирии, Палестине и Северной Африке?
- Увы-увы, мой просвещенный друг, пора привыкнуть к тому, что эти провинции уже никогда не будут нашими. Если франкам удастся их отвоевать, они достанутся новым хозяевам. Если же нет, то они так и останутся под властью потомков Саладина.
