- Здесь мехбат, сержант, механизированный батальон, а не бардак. И всех баб собирать, с которыми шьетесь...
- Она жена моя. Законная. Единственная. Не унижайте ее, прошу вас.
- Под кустом обвенчались - и весь "закон"!
- Товарищ капитан, - тихо сказал Зух, - вас бог накажет.
Капитан Казарин еле заметно вздрогнул. Он спрятал руку за спину и отпустил зажатую между большим и указательным пальцами щепотку волос.
- Уже наказал. А господь бог, которого ты вспомнил, в одно темя дважды не бьет.
Оттого, что разговор пошел как-то вкось, мысли капитана тоже сбились. Он постоял молча, обежал глазами землянку. Взгляд остановился на мохнатой черной бурке, висевшей на гвозде. Уже сколько лет Казарин возил ее с собой, но на людях не надевал ни разу. "Когда меня хоронить будете, в нее завернете", - шутя говорил он товарищам. Черная бурка вызвала мрачные мысли. Мысли эти были о сержанте Зухе.
- Ты - дезертир. Вот ты кто. А мы в действующей армии, значит, на фронте. Не сегодня-завтра - в бой! Ты это понимаешь?
- Понимать-то понимаю... Так ведь ничего не случилось. А за козу...
- Тебя что, никогда уставу не учили?
- Учили. Драться учили. И я буду драться, крепко буду драться, без пощады. У меня там, на той стороне, мать осталась. И вся родня... Надо их спасать.
- Можете идти.
- А какой мне выговор будет?
- За это выговор не дают. За это, сержант, расстреливают.
Последние слова Зух всерьез не принял. Из землянки он вышел с чувством облегчения. Вроде обошлось. И старшина тоже на него не кричал. Будь вина и впрямь стоящая, так бы обложил - весь лес бы дрожал.
Перед капитаном Казариным было два пути.
Первый путь - так как о Зуховом ночном похождении еще никто не знает и слухов никаких пока не разошлось, то вызвать сейчас старшину Хомичука и приказать: по поводу Зуха больше не распространяться, а живо забросить в кузов мешок пшена и хоть как, хоть где, но обменять его на дойную козу; козу же (он достал планшетку) отвезти к живущему на хуторе Чернявка Ефимию Лукичу Буренкину, стоимость двух кур возместить деньгами (деньги он даст старшине из своего кармана). А сарайчик Буренкин может починить и сам В общем, хозяин козы должен остаться доволен, снова ходить и поднимать шума не будет. И шито-крыто. Вот такой путь.
Другой же - путь опасный, путь страшный. Сейчас он должен поднять вот эту телефонную трубку и сообщить командиру бригады: "Во вверенном мне батальоне чепе. Разрешите явиться и доложить лично". Комбриг, человек по натуре мягкий, вежливо скажет: "Извольте, жду вас".
Тот первый путь - тайный, короткий и бесхлопотный. Но - скользкий. Сокрытие преступления, сознательного ли, бессознательного ли, не только уставу, но и совести претит. Ступит на эту тропку капитан Казарин - и как ему потом с самим собой ужиться, как от других искренности и правдивости ждать? Как он после этого усердному, дельному службисту Хомичуку будет смотреть в глаза? Или - взять грех на душу? Война спишет. А спишет ли? В этот миг шевельнулся в левом плече засевший осенью прошлого года под Москвой осколок фашистского снаряда, царапнул стальным когтем, огнем ожег. Не по мясу - а по совести процарапал. Руслан Казарин, у которого воинский долг и честь командира были превыше всего, избрать первый путь не смог. Он долго смотрел на лежащую на четырехугольном ящике трубку полевого телефона. Потом не спеша начал крутить ручку аппарата, крутил долго. Только снял трубку, послышался голос телефонистки.
- Я седьмой... - сказал капитан, словно в нерешительности. - Соедините меня с двадцатым. - Телефонистка соединила тут же, - Товарищ двадцатый, я седьмой. Разрешите явиться?
Мягкий густой голос ответил:
- Пожалуйста, жду вас.
* * *
...И страшная машина пришла в движение, ни удержать, ни остановить ее уже было нельзя. По телефонному проводу с этого, ближнего конца туда, наверх, оттуда еще выше побежали два слова: сержант Зух... сержант Зух... сержант Зух.., Это имя вошло в военные донесения, было занесено в журналы. Аппараты Морзе выстукивали по телеграфным проводам эти же слова: сержант Зух... сержант Зух... сержант Зух. Военный прокурор и следователь принялись за работу, пришел в движение военный трибунал. Впрочем, можно было сказать заранее: если человек в прифронтовой полосе посреди ночи самовольно на военной технике покинул часть действующей армии и отправился в тыл - он уже сам себе вынес тяжкий приговор. Мало того - обман. То, что он заведомо обманул стоявшего на посту Дусенбаева (часового), - было отягчающим вину обстоятельством. Военной прокуратуре оставалось только, исходя из соответствующей статьи Уголовного кодекса, дать юридическое обоснование.
Тем не менее следствие велось всерьез и досконально. Сначала не спеша, обстоятельно допросили подследственного сержанта Зуха. Сержант был без ремня, враспояску, пилотка без звездочки, петлицы вырваны. Впрочем, и обращались теперь к нему не "сержант", а "гражданин". Любомир ничего не скрывал, ни от чего не отпирался. Посадив подследственного на гауптвахту, проверили весь его ночной путь. Сначала плотный розовощекий майор в очках с толстыми линзами и худой, как хлыст, весь навытяжку, лейтенант сели в открытый "виллис" и поехали в хутор Чернявка. Большую свою голову, крепко посаженную на короткую шею, майор держал прямо и неподвижно. И вообще озираться по сторонам не любил. Он - военный прокурор. Лет ему было за сорок. А тот, молодой, - его помощник, военный следователь, порывистый, суетливый.
Ефимий Лукич издалека увидел пылившую по дороге машину и вышел к воротам. "Сдержал командир слово, - подумал он, - разобрался быстро. А не пойди я туда сам - кто бы мне принес?"
"Виллис" остановился возле разрушенного сарайчика. Сначала спрыгнул длинный худой лейтенант. Потом сидевший рядом с шофером майор не торопясь открыл дверь и одну за другой опустил на землю обутые в кирзовые сапоги толстые ноги.
- Ты хозяин? Подойди сюда, - позвал он. Долговязый Буренкин, не сходя с места, бросил взгляд в машину. Никакой козы там не было,
- Я, - кивнул Ефимий Лукич.
- Кто разрушил это строение?
- По имени не знаю.
