Дирижерская палочка, внезапно превратившись в меч, со свистом рассекла воздух.
– Не хвастайтесь! Я на Монблан поднималась. Два раза! Я даже на Таити была! А вы… Вообразили из себя невесть что! И… И у вас костюм плохо пошит. Вы в нем на суслика похожи!
– Похож, – покорно кивнул молодой человек. – Вылитый. А еще у вас бриллианты и денег много.
– Прекратите!
Не рассчитала силу голоса и закашлялась, надрывно, до слез в глазах. Уолтер поспешил вынуть из кармана платок.
– Грязный? – прохрипела девица, но платок взяла. Отдышавшись, долго вытирала губы, затем сжала платок в кулаке.
– А, вот вы куда нацелились! Не надейтесь даже, денег у меня нет. Папины, что в банке лежали, в труху превратились, когда кризис был. И бриллианты, чтобы вы знали, не мои, а тети Эллы. Так что можете не писать круги вокруг меня и дяди. Чините свои радиостанции и оставьте нас в покое.
Молодой человек хотел поинтересоваться, о какой, собственно, надежде идет речь, но не успел. Своенравный мундштук, воспользовавшись моментом, обрел свободу и весело поскакал по ступенькам. Уолтер проводил его взглядом, усмехнулся.
– Костюм тоже не мой. Фирма пошила, у меня на такой денег нет. И вообще, живу тихо, никого не трогаю, провинциал, на суслика похож. Никаких кругов не пишу и не собираюсь… А это платье, кстати, вам больше идет.
Сбегал за бойким мундштуком, вручил. Платок решил оставить чуду на память.
– Все равно хвастаетесь, – констатировала ничуть не смирившаяся девица.
– Почему?
– Потому. Тоже мне скромник. На костюм нет денег, а на «Олимпию» – есть. Так что не воображайте. Вы… Вы даже танго танцевать не умеете! Или я ошибаюсь?
На этот раз Ингрид фон Ашберг угодила в самую точку. Уолтер Перри был повержен.
4
Сырость пробирала до костей. Не выручали даже пальто из тяжелой темной кожи и теплые перчатки. Зима, давно уступившая очередь весне, каким-то недобрым чудом сумела остаться здесь, в подвале без окон и с железной дверью. Зато – ни клочка тьмы. Яркие лампы убили тени, залив пространство мерцающим белым огнем.
Мухоловка зябко повела плечами. До утра еще далеко.
– Руди, оставь нас.
Лейтенант Кнопка молча шагнул к двери. Парню «спортивных кондиций» было явно не по себе в этих стенах. Девушка невольно позавидовала. В коридоре теплее… Подождав, пока лязгнет тяжелый засов, сняла перчатки.
– Ты не захотела застрелиться. Почему?
На той, что стояла в самом центре белого пространства, не было ни клочка одежды. Голые ступни наполовину утонули в черной грязи, кожа побелела, подернулась синевой. Руки по швам, подбородок вверх, глаза широко раскрыты. Кровавые подтеки на лице, синяки на груди, глубокая царапина на худой шее. Взгляд пустой, погасший.
Выгорела.
– Я должна поговорить с министром. У меня есть на это право!
Мухоловка покачала головой.
– Уже нет. Ты даже не имеешь права умереть, пока я не разрешу. О чем ты думала, когда предавала? Среди бумаг профессора Пахты мы нашли несколько листов из следственного дела. Его вела ты.
– Я не виновата! – женщина бросилась вперед, протянула руку. – Мухоловка, ты же меня знаешь!..
Удар был короткий, даже без замаха. Обнаженное тело рухнуло в грязь. Девушка достала платок, вытерла руку.
– Как оказалось, нет. Встань!
Руки скользили в грязи, ноги не слушались, но женщина все-таки сумела подняться. Выпрямилась.
– Я не хотела, но меня попросили. Муж моей сестры…
Теперь голос женщины звучал еле слышно, на грани шепота. Мухоловка равнодушно кивнула.
– Расскажешь, когда станут потрошить. В Древней Греции во время следствия гражданам верили на́ слово, а рабов полагалось пытать, даже если они не лгали. Считалось, что людям без чести верить нельзя… Твоя беда в том, что ты слишком любишь жизнь. Не удивлюсь, если тебя просто купили. Твои платья, бриллианты, туфли из Парижа, твои кавалеры…
– То, чего никогда не будет у тебя, Мухоловка! Ты не поймешь, тебя даже от мужчин воротит. Ты все и всех ненавидишь. А я любила жизнь.
Плечи под кожаным пальто еле заметно дрогнули.
– Это не всегда взаимно.
Повернулась, шагнула к двери, резко постучала.
– Когда ты умирала, Анна, я сидела рядом.
Девушка не стала отвечать, и только когда дверь со скрежетом начала открываться, негромко бросила:
– Я тоже буду рядом.
* * *
В коридоре было заметно темнее, горела лишь маленькая лампочка под потолком, забранная под густую металлическую сетку. Мухоловка прислонилась к стене, прикрыла глаза. Под веками все еще пульсировал белый огонь.
– Вам плохо?
Узнала голос лейтенанта, мотнула головой.
– Нет, просто устала.
Собралась с силами, разлепила веки, взглянула парню в лицо.
– Не хочешь остаться здесь до утра, Руди? Мне такое видеть уже приходилось, а ты многое поймешь.
Лейтенант Кнопка попытался улыбнуться.
– Кое-что я уже понял, Мухоловка… Госпожа Мухоловка.
Девушка достала из кармана плаща пачку сигарет, не глядя, вытряхнула одну, бросила в рот, прикусила.
– Что именно?
– На ее месте я разбил бы себе голову о стену. Во всяком случае, попытался.
Так и не закурив, Мухоловка выбросила сигарету, растоптала ботинком.
– Я тоже. Не жалеешь, что ты не уличный регулировщик?
5
– Тс-с-с! – сказал старичок и приложил палец к губам.
Уолтер оглянулся, но никакого «тс-с-с!» не обнаружил. Громада «Олимпии» закрывала небо, возле причальной мачты суетились техники, а вокруг расстилалось бесконечное поле зеленой травы. Серебристые силуэты самолетов, приземистое двухэтажное здание аэровокзала, яркое весеннее солнце, только что вынырнувшее из-за горизонта…
В отличие от гостеприимного Нью-Йорка, Париж был совсем не рад визиту германского цеппелина. Перед посадкой Уолтер узнал, что «Олимпии» категорически запретили полет над центром города, что сильно огорчило экипаж. Добрые парижане вовсе не жаждали увидеть черную свастику над собором Богоматери. В Ле-Бурже, якобы из соображений безопасности, также не пустили. Причалить разрешили в новом аэропорту Вильнев-Орли, что в двадцати километрах от столицы, причем в самом дальнем его закутке. Ни цветов, ни торжественных речей. Два репортера все же присутствовали, но оба – немецкие.
Старичка Уолтер заметил, когда прощался со своим веселым соседом, которого встречали две такие же веселые девицы. Француз от всей своей галльской души пожелал «мсье Перри» успехов и всяческих благ, затем огляделся и внезапно хмыкнул:
– О-ля-ля! Смотрите, мсье, это наверньяка шпион. Ох, этьи боши!..
Старичок, маленький, худой, словно щепка, стоял чуть в стороне от прочей публики, с независимым видом обозревая небеса. Старенький плащ, такой же ветхий котелок, тонкая тросточка. Лицо никакое, без особых примет. Плоское.
Уолтер поудобнее перехватил чемодан, сунул под мышку сверток с отобранным еще в Лейкхерсте «железом», взял портфель. Старичок заметил, неодобрительно пожевал губами и поманил пальцем.
– Тс-с-с! Вы слишком громко говорите, мистер П. Вас могут подслушать! И кто вам подбирал костюм? Кобура слишком заметна, первый же полицейский остановит.
Поименованный столь оригинально, молодой человек сглотнул.
– К-кобура? У меня нет кобуры!
Маленькие серые глазки моргнули, старичок внимательно оглядел гостя.
– Пожалуй. Пистолет прячете хорошо, одобряю. Но костюм у вас сшит в Штатах, сразу видно. Вы не представляете, сколько агентов погорело на таких мелочах. Взрывчатка у вас где? Надеюсь, не в чемодане?
По-английски бдительный дед говорил без малейшего акцента, но как-то неправильно. Уолтер не без труда сообразил, что перед ним – британец, говорящий на родном языке, настоящем, а не на наречии Западного побережья.
Решив не усугублять вопрос с пистолетом и взрывчаткой, молодой человек осторожно поставил чемодан на траву (вдруг в самом деле взорвется?), достал паспорт и бумаги из Фонда. Старичок, недоверчиво щурясь, изучил документы, вернул.
