А в руке его была уже не палка, а сверкала шпага, которой он рассекал пространство, как будто отгоняя капельки дождя.

С изумлением заметил я собственное преображение: на мне был камзол, укороченные рукава которого были украшены кружевными манжетами, узкие панталоны до икр, с разрезами на уровне колена.

В руке тоже колыхалась острая шпага.

Он быстро перешел в атаку, и я вынужден был защищаться, как умел, но потом, осмелев, сам перешел в контратаку, сделал выпад и ранил его в руку. Он зашипел, перехватил шпагу в другую руку, умело применил защиту и перешел в яростное и злобное наступление. Споткнувшись о могильную плиту, я упал, а он навис надо мною, приставив шпагу к моему горлу, захохотал довольно, наступил на мою шпагу и сломал ее, а потом оглянулся в поисках контейнера. Он открыл его, чтобы удостовериться в содержимом, быстро сунул за пазуху что-то длинное, а потом начал листать какие-то бумаги. Увидев что-то в бумагах, видимо, изумившее и напугавшее его, он дико закричал и свалился замертво.

Пространство погрузилось во мрак, погас даже фонарь на столбе. Лишь откуда-то появившийся ветер, пришедший на смену дождю, усилился, колебля тонкие ветки. Я встал, поискал в кармане спички. На мне была привычная мне одежда, безо всяких намеков на старину.

Спички отсырели, но, после третьей сломанной, мне удалось зажечь фонарь.

Неподалеку навзничь лежал человек в обычной городской одежде. Я аккуратно собрал и сложил чуть подмокшие листки, а потом сунул руку за пазуху моего соперника, бывшую еще теплой, вытащил небольшую коробку и вскрыл при свете фонаря. Внутри, на бархате, лежали драгоценные камни, брызнувшие в лицо разными цветами.

Сложив весь клад в рюкзак, я начал думать о том, что же делать с Глебом. Я пощупал его пульс, мне показалось, что он едва чувствовался, но потом прекратился. Напавший на меня человек был мертв.

Мне не оставалось ничего иного, как уложить его длинное и худое тело на мраморную скамью, в надежде, что днем сторож, или посетители кладбища найдут его и заявят куда следует.

Затем я пошел по аллее между могил все быстрее. Но, во мраке, видимо, перепутал направление. Я то и дело натыкался на различные надгробия с крестами, забредал в тупики…

Когда я, отчаявшись, сел на ближайшую скамью, чтобы передохнуть, вокруг меня ветер шевелил кусты, с которых то и дело капало. Мне не хотелось дожидаться утра, чтобы найти дорогу, но я боялся заплутать в темноте, войти в реку или в болото, запах которого чувствовался где-то рядом.

Вдруг ко мне начал приближаться огонек. Я подумал, что, быть может, это сторож и приготовился рассказать историю о том, как заплутал, разыскивая нужную мне могилу.

Человек приблизился ко мне с колеблющейся свечой в руке. Я похолодел – пришедший не касался земли, он плыл над травой, словно призрак. Я не раз читал о привидениях на кладбищах, кроме того, я был сам причастен к этому племени, но это не помешало мне здорово испугаться!

Еще более я изумился, когда узнал в бледном светящемся призраке черты покойного Щедрова.

Я хотел сказать ему что-то, но он прижал палец к губам, призывая молчать, и дал знак рукой, приглашая за собой.

Я молча шел за ним вслед, сминая траву, отклоняя ветви кустов и деревьев. Мне так хотелось поведать ему о том, что я нашел его бумаги, а значит, частично уже выполнил данное обещание, но не решался подать голос. Спустя примерно полчаса он показал мне мост и пропустил вперед.

На реке клубился туман, уже серело. Я обернулся, чтобы поблагодарить его, но сзади никого не было.

Я шагал и думал, почему лицо Глеба еще в поезде мне показалось смутно знакомым? Наконец в голове возникла картинка: комнатка в коммунальной квартире сорок четвертого года, таинственный гость, беседа… Да это сцена из «Агасфера» - повести, написанной Всеволодом Ивановым. И Глеб до боли напоминал мне этого Агасфера! Так что же так напугало Глеба, что такого страшного он увидел на листке из архива Щедрова?

Впрочем, времени на размышления не было. Я поспешил в город.

***

О том, как я вернулся в гостиницу, как уехал из города - нет смысла подробно рассказывать.

Одного я боялся – сообщников Глеба. Кем бы они не были – работниками органов, рядовыми гражданами, каким –то чудом узнавшие тайну, людьми или нелюдями – в любом случае встреча с ними не была для меня благоприятной.

Щедров оказался пророком! Его трудами заинтересовались, и в столице была создана государственная комиссия по изучению его наследия.

Возглавлял ее профессор Млечин, достаточно известный ученый и порядочный человек.

К нему я и поехал, узнал в университете его телефон. Потом позвонил ему домой, сообщив, что у меня есть важный архив Щедрова. Млечин разволновался и просил меня немедленно приехать к нему!

Мы долго говорили с ним за чашкой ароматного чая, обсуждая важные детали, а потом Млечин внимательно посмотрел архив. Восторгу его не было границ! Это были важные научно - философские труды, некоторые даже выходили за рамки тогдашней науки! Впрочем, я не специалист, и подробностей уже не помню. Возвращался я домой с чувством выполненного долга.

Алмазами я распорядился по-своему. С помощью профессора Данчева, с которым я поддерживал связь до его кончины, я обменял их на деньги.

Оставалось достойно жить и работать, растить сына и ожидать нового поворота в моем земном существовании.

***

Далее на отдельном листе отец писал, что он подготовил мне подарок – дом у моря уютный с четырьмя комнатами, большой верандой и кухней, небольшим участком земли и хозпостройками.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ КОНЦЕРТ СКРИПИЧНОЙ МУЗЫКИ И ПОЯВЛЕНИЕ МАЛЬЧИКА

Взяв хозяйственную сумку, я вышел на улицу и двигался по городу со слезами на глазах, забыв о цели. Тоска распирала меня, мне так хотелось гармоничных и добрых отношений, мне так хотелось идти вот так просто по городу вместе с отцом, чувствовать то, что он чувствует, волноваться из-за того, из-за чего волнуется он, радоваться его радостям.

Я так жалел и так проклинал себя, что при жизни так мало уделял ему внимания, мало заботился о нем, был глух и черств и иногда не мог найти доброго верного слова. Почему мы так поступаем, почему мы так холодны к своим близким, откуда это чувство слепого эгоизма, стремление во всем видеть только себя, желание все переваливать на чужие плечи или откладывать на потом. Хотя иногда можно просто подойти и сказать: «Папа, я рядом. Как ты?»

Я ходил по городу и стремился уйти куда-то от себя, далеко; я хлебал теплое пиво, я возносился на колесе обозрения над красными крышами города, над флюгерами и дымарями, над антеннами и голубятнями, над деревьями и птицами, и думал о жизни, и о счастье.

Уже спустя два дня я встретился с Наташей и все рассказал ей, показал ей план дома, нарисованный отцом, рассказал о его последних приключениях.

Вечером мы пошли на концерт скрипичной музыки, на котором играл Володя.

Я не помню, что он играл. Но волшебство охватило меня с первых же тактов.

Действие происходило в заснеженной северной стране. Над хмурыми суровыми голыми скалами, абсолютно не страшась холода и бури, поднимался небольшой тусклый лучик света. Так нежно и немного торжественно начинался концерт.

Звучность скрипок нарастает, медовое солнце постепенно поднимается, но усиливается ледяной ветер. В звучавшей мелодии мы видим горных троллей, не страшащихся бурных вихрей, и в честь торжества жизни, исполняющих танец.

И тут Володя начинает побочную тему. Его скрипка - словно роскошный, переливающийся цветок в холодном синем царстве, его игра - волшебная, притягивающая, буквально светящаяся изнутри музыка. Дальнейшая мелодия демонстрирует величие северных скал, высоких и извилистых фьордов, шум бурно-пенных приливов. Главная партия в этой части - это северный вечер, когда огромные тени скал поглощают в себя редкие солнечные лучи, пытающиеся пробиться к земле.