Евстигней Миныч строго заметил стражнику:
– А вот этого я вас не просил делать: вставлять ваши замечания. Попрошу впредь молчать.
– Слушаюсь, ваше благородие.
«Эко благородие лысое да мордастое!» Мокею впервые в жизни довелось встретиться с представителем власти Российской империи, и он еще не знал ни чинов, ни рангов людей, вершащих расправу над нижним сословием – крестьянами.
– Начнем с вашего кошелька. – Евстигней Миныч показал Мокею мешочек. – Из какой кожи он сшит, любезный?
Мокей подумал: отвечать или нет на спрос? Если бы он был в общине единоверцев, понятное дело, молчал бы. Ну а тут как быть?
– Пошто в цепи заковали? Не убивец я!
Евстигней Миныч сладостно пропел:
– Но ведь купец Гаврила Спиридоныч Тужилин убит? Не так ли? Понятное дело, в драке. Но ведь убит.
– Не я убивец, говорю. Откель кирпич у меня взялся бы?
– Вот я и буду вести дознание, чтоб установить, кто же убил купца. И если вы невиновны, будете оправданы и цепи снимут. Но для того чтобы доказать, что вы не убийца, дознание должно установить, кто же истинный убийца.
– Возчик купеческий шибанул кирпичом. Такоже было.
– Прекрасно. Так и запишем в протокол. Но прежде всего надо установить, откуда вы приехали в Ишим, куда едете и где взяли вот этот кошелек с тремя золотыми и серебром три рубля с пятиалтынным. Откуда такие деньги?
– Того не будет.
– Чего не будет?
– Дознания. Ни к чему то, скажу. Еду по Сибири место глядеть. Более ничего не скажу, благородие.
– А вот кошелек ваш сказал кое-что, представьте! Он сшит из кожи убитого каторжника. Не так ли?
– Эко! Умыслили. Из лебединой кожи шит.
– То есть как из лебединой?
– Из лебедей, какие в Поморье залетают. На озера там.
– Так вы из Поморья?
Молчание.
– Это же очень далеко!
– Не близко.
– Так и ехали один?
И тут Мокей признался:
– С общиной ехал. От самого Поморья. И на Енисей потом ездил место глядеть. Возвернулся в общину, и беда пришла: сына мово Веденейку, чадо милое да разумное, старцы-сатаны под иконами удушили!.. Оттого и Бога отринул. За душегубство то. И ушел из той общины, яко не бымши там.
– Удушили сына? Вашего сына? Веденейку? Но за что же? За что?
– За туман тот, за Бога того! Под иконами на тайном судном спросе удушили!.. Чадо мое махонькое, благостное, по шестому году! Яко от еретички народился. И Бог то зрил и силу дал душителям!..
Евстигней Миныч посочувствовал:
– Сына вашего! Веденейку! По шестому году… Какое горе!
Мокей ответил стоном:
– В грудях кипит. Исхода не вижу от такого горя. Туман будто перед глазами.
– Понимаю, понимаю…
Евстигней Миныч обрадовался. На первом же допросе тонким ходом он раскрыл преступника: кто он и откуда! И мало того, получил ошеломляющее сообщение об убийстве ребенка в общине еретиков. Это же дело для Верхней земской расправы! Губернатору доложат, и он, Евстигней Миныч, сразу вырастет на целую голову. Как же будет посрамлен становой пристав, почитающий себя за знатока каторжан!.. Надо сию минуту идти к исправнику и сообщить потрясающую весть. А там – выезд с исправником в общину раскольников, дознания, и под стражу возьмут не только одного разбойника!..
– Вы сказали, что сына вашего Веденейку удушили под иконами на тайном судном спросе. Но, помилуйте, что же мог отвечать ребенок?
Мокей спохватился, да было поздно.
– Про чадо мое спросу не будет, благородие. Мое чадо – мое горе. Не вам то ведать.
– Как же так не нам? Кто же должен наказать преступников?
Мокей подумал. В самом деле, кто же должен наказать душителей Веденейки? Бог? Мокей отринул Бога. Общинники? Они готовы были растерзать самого Мокея. И убили бы, если бы не подоспела подружия Ефимия.
– Мое горе со мной в землю пойдет, – решил Мокей. Нет, он не назовет никого из общины. Ни подружии, ни бесноватых апостолов, ни Третьяка с Микулой.
– Так, значит, вы из общины раскольников, которая остановилась у Ишима?
– Про общину спроса не будет.
– Как так не будет?
– Не будет, и все. Про купца спрос ведите.
– Нет, нет, любезный. Прежде всего мы установим вашу личность, опознаем, возьмем под стражу душителей вашего сына Веденейки, а тогда и про убийство купца будем говорить.
– Не будет того! Не будет! – гаркнул Мокей.
– Позвольте нам знать, как вершить дознание!..
Евстигней Миныч потирал руки. Он сейчас явится к исправнику – и тогда…
Завязь седьмая
I
Ефимия молилась, молилась…
Кутаясь в суконное одеяло, подложив под ноги Мокееву меховую тужурку, не поднималась с коленей седьмые сутки. Рядом поставила глиняную обливную кружку и медный чайник кипяченой воды, сухари в плетеной корзиночке, вот и вся снедь для епитимьи. Теряя силы, падая головой в землю, мгновенно засыпая. Час-два забытья, и снова молитвы и земные поклоны. Ноги то деревенели, то отходили. Правая рука до того отяжелела, что с трудом подымалась, чтобы наложить крест. Много раз прочла по памяти Псалтырь, откровения апостолов, а просветления не было.
Виделся Веденейка. Кудрявый, говорливый, как первозданный ручеек в камнях, синеглазый, как Мокей. Вспомнила, как Филарет гнал ее от сына, чтоб не искушала чадо. Но она постоянно тянулась к сыну, и Марфа Ларивонова помогала в том. Веденейка у груди лежал, как вечное тепло, чем жива мать.
Удушили Веденейку…
«Под Исусом удушили. И Бог то зрил и силу дал душителям…»
Чадно. Жутко.
«Есть ли ты, Боже?!»
Ни ответа, ни успокоения.
В переднем углу на божнице не осталось ни одной иконы, какие когда-то повесил старец Филарет. Ефимия убрала их, упаковала в дерюжку и перевязала веревкой.
Молилась только своей иконке – Богородице с младенцем.
Если свечи, догорая, гасли, Ефимия ползком добиралась до лавки, зажигала новые, ставила на божницу, опять падала на колени, отползая на свое место.
Трижды за неделю в избушку стучался Лопарев.
– Ефимия, ради Бога, открой! Ты уже уморишь себя на молитве! Разве это нужно Богу, подумай? – увещевал он, получая неизменный ответ:
– Не говорить нам, Александра! И зрить тебя не могу. Если кто вломится в избу, огнем себя сожгу. Не трожьте меня, и Господь пошлет мне просветление…
Но увы! Просветления не было…
Как там случилось, Ефимия и сама толком не знает. Вскоре после полуночи, сгорбившись на коленях, Ефимия забылась в тяжком сне, и вдруг почудилось ей, как в избу налетели черные коршуны и, свистя крылами, кружились, кружились. «Ехидна, ехидна! – кричали черные коршуны. – Змея стоглавая! Кара тебе, кара!» Потом все стихло, и с шумом распахнулась дверь. Вошел Филарет. Белая борода тащилась через порог. Старец подобрал бороду руками, поклонился Ефимии, потребовал: «Оглаголь апостола! Оглаголь!» – и тут же исчез, как дым ползучий.
Ефимия протянула руки к иконке, лик Богородицы посветлел, и уста открылись – живая будто.
«Слушай меня, благостная, – молвила Богородица. – Праведница ты, сиречь того – мученица. Господь покарал мучителя твово – глагола лишил и руку отнял, чтоб не крестился еретик. Не зрить мучителю Царства Господня! Гордыня обуяла мучителя. Железо железом правил. За око око рвал. За ребро ребро ломал! Не по-Божьи то, по-бесовски. От гордыни и лютости. Еще скажу тебе, благостная: Третьяк, дядя твой, со Калистратом погубят общину. Калистрат нацепил себе на грудь крест золотой. С тем крестом старец-мучитель огнем огонь крестил, смерть сеял заместо жита, и стала возле него пустыня. То исполнится при Калистрате: пустыня будет!..
Слушай меня, благостная! Как лист рябины росой умывается, так и ты прозреешь, и благодать будет. На грудь надень рябиновый крестик, и ты очистишься. Покой и твердь – счастье твое».
Ефимия очнулась от забытья, испуганно перекрестилась: «Знамение было, знамение!..»
Поспешно подползла к лавке и поглядела в оконце – тут она, рябинушка. Сияет будто. Ефимии невдомек, что за окном сизая рань рассвета и на отпотевших листьях рябины – световые блики. Она видит свое: рябина воссияла. В переплетении ветвей увидела крестики. Множество крестиков. И Богородица с младенцем стоит под рябиной и зовет:
