- Ах, ты, такой-сякой! Я тебя отучу на ходу спать! - и стал бить его тяжёлой дубинкой, которую всегда с собой носил.
А бедняга даже загородиться боится:
- Не надо, государь! Пощади, государь! - жалобно лепечет, но куда там! Глаза у Петра Алексеевича вовсе бешеные стали; бьёт слугу по голове со всей силы и ругается при этом непотребно. То упал, сердешный, из разбитого черепа кровь хлещет; говорить уже ничего не может, хрипит только. Государь ещё пнул его ногой пару раз и ушёл; другие слуги к несчастному подскочили, хотели голову ему перевязать, да уж помочь ничем нельзя было - помер у них на руках.
Здесь-то мне и припомнились слова отца: "Не поглядит он, что у тебя молоко на губах не обсохло, - отделает так, что жив не будешь!". Верно - никого не щадил государь Петр Алексеевич, а во хмелю тем паче никаких преград не знал... Вот ведь оказия какая, - великий царь был, много для России сделал, но и в злодействах был по-страшному велик. Людей погубил не меньше, чем татары от Батыя до Мамая, так что Русь при нём запустела [2] - в народе Петра Алексеевича антихристом называли...
***
...Что тебе ещё про него рассказать? Хозяйством Пётр Алексеевич не интересовался: при нём Измайлово начало хиреть; единственное, к чему интерес имел, это заводы и мастерские - бывало, целыми днями там пропадал. Во всё хотел вникнуть самолично, а поскольку ремёсел знал немало, то было ему, где руку приложить. От такого его тщания бывали и пострадавшие: жила у нас, скажем, ключница Мавра Евлампиевна, которая от водянки так раздулась, что еле-еле в двери проходила; государь её как-то увидел, узнал, чем она больна, и немедля захотел ей нутро отворить, чтобы лишнюю воду выпустить. Уж как она причитала, умоляла не губить её жизнь, но он лишь посмеивался:
- Ничего, мать, я в Голландии у лучших лекарей обучался! Боль мимолётна, исцеление вечно - до конца дней будешь меня благодарить!
Привязали её к столу, и государь надлежащее вскрытие произвёл. Крику было на всё Измайлово, а воды, говорят, вышло пять вёдер! Мавре, точно, легче стало, однако через неделю померла. Тогда Пётр Алексеевич второй раз её располосовал, чтобы узнать, от чего смерть наступила; родным же Мавры подарил десять рублей, сказав, чтобы они не печалились, поелику опыт сей на пользу науки послужит.
Пуще прочего государь Пётр Алексеевич прельщался диковинным, в чём бы оно не содержалось. Прознал он, например, что в соседней деревеньке живёт девица, у которой нос сросся вроде поросячьего пятачка, и тут же поехал к ней. Правда, жила там такая девица, и нос у неё был один в один, что пятачок у поросёнка. Государь долго её и так и эдак рассматривал, а потом призвал к себе деревенского старосту и велел, чтобы по смерти сей девицы её отнюдь не хоронили с головой, но отделив оную от тела, поместили бы во избежание порчи в бочонок с мёдом и отправили в Санкт-Петербург для государева собрания диковинных уродов. Ох, как родители этой девицы впоследствии убивались, - обливаясь горькими слезами, приходили к моему отцу и просили освободить их от такого неслыханного поругания! Но он-то что мог сделать?
- Кто я, и кто царь, - отвечал он им. - Неужто он меня послушает? Своей головы не лишиться бы...
Ну, да скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается: после того, как Пётр Алексеевич в мир иной отошёл, о том его приказании всё забыли, а девицу, когда и её срок помирать подошёл, похоронили честь по чести, по христианскому обряду...
Из полезных диковинок, имеющих благое влияние на дела государственные, упомяну бот, найденный Пётром Алексеевичем в годы юности его на нашем льняном дворе и называемый "дедушкой русского флота", ибо от хождения на ботике сем по измайловским прудам у государя превеликая охота к корабельному делу появилась. С этим ботиком связана моя третья и последняя встреча с государем Петром Алексеевичем. В тот год ботик велено было со всем почитанием перевезти в Санкт-Петербург и разместить вблизи от "внучат" - кораблей флота российского. Торжества были большие: Измайлово разукрасили флагами и лентами и расписными деревянными скульптурами, кои суть были аллегории, о славном пути флота повествующие. Пушки палили, фейерверки разноцветными огнями в небе вспыхивали; народу было приказано веселиться и кричать "виват!".
Я кричал вместе со всеми, не жалея горла, - и так громко, что государь Пётр Алексеевич среди всех иных голосов мой голос услыхал. Подойдя ко мне, государь спросил:
- Ты чей будешь, иерихонская труба? Твой "виват" громче пушек слышен.
У меня душа в пятки ушла, но я не растерялся: снял шапку, поклонился на иноземный манер, как господа в усадьбе кланялись, и отвечаю:
- Вашего величества великого государя приказной измайловской избы подъячего Саввы Григорьева Брыкина родным сыном Иваном пребываю.
- Да ты совсем молодец, - ишь, как рапортуешь! - говорит государь. - Грамоте обучен?
- Так точно, ваше величество великий государь! - кричу я ещё громче.
- Оглушил, оглушил! - схватился он за уши. - На тебе, за рвение и расторопность рубль серебряный... Смотри же, береги, на орехи на пролакомь.
- Сберегу, великий государь, не пролакомлю! - отвечаю, а у самого так руки трясутся, что боюсь рубль выронить.
Государь отвернулся от меня и пошёл далее; больше я его никогда не видал, потому как через год или чуть более пришло из Петербурга известие, что император всероссийский, царь всея Руси Пётр Алексеевич умер Божией волею. Повелевалось траур по нему целый год носить, - в тот же день, однако, кто-то подкинул в приказную избу подмётный листок с рисунком "Как мыши кота хоронили": мыши тянут умершего кота на погост, пляшут и веселятся, - а кот-то, ни дать, ни взять, Пётр Алексеевич, вылитый!..
Отец мой аж побелел: он в избе за главного был, ему за всё и отвечать. По закону следовало бы заявить "слово и дело", поскольку здесь было явное государственное преступление - оскорбление царского величия. Однако по делам "слова и дела" розыск полагался самый тяжёлый: пытали не только ответчика, но и заявителя, чтобы узнать, не утаил ли он чего. И им одним не ограничились бы - бывало, десятки людей под пытки шли. А промолчать тоже невозможно - за недонесение полагалась смертная казнь.
Что делать? Отец всю ночь не спал, а утром, помолившись перед иконой заступницы нашей Божьей матери, сжёг этот зловредный листок в печи:
- Бог не выдаст, свинья не съест. Авось, обойдётся как-нибудь...
И правда, обошлось - никто не донёс; а чья это была работа, так тайной и осталось...
Рублевик же Петра Алексеевича и ныне при мне - вот он, гляди, на шее ношу, верёвочка продета! Не пролакомил я дар государев, сберёг...
Екатерина I
Государыня Екатерина Алексеевна была не гордая и простая. Она и была из простых: поговаривали, что её родители-чухонцы крестьянствовали, а она в молодости служанкой была в богатом доме. Государь Пётр Алексеевич сильно её любил, не в пример, как свою первую жену, - как говорится, первая жена постель нагреет, тут и вторая подоспеет...
Внешностью государыня тоже была проста - рост малый, тело дородное, волосы смоляные, лицо чернявое; в Измайлове многие бабы были краше её. Одевалась она неприглядно: платья носила мешковатые, будто не по ней сшитые; на шею навешивала с дюжину амулетов и образков, так что при ходьбе они на ней стучали и гремели.
У нас шептались, чего государь в ней нашёл? Уж не околдовала ли она его чем? А ответ прост был: Екатерина Алексеевна всегда шла за Петром Алексеевичем, как нитка за иголкой, ни в чём ему не перечила, ни в чём не упрекала, но постоянную заботу оказывала и одна могла его нрав смягчить.
Терпению её сам Иов-многотерпец позавидовал бы, тяжко ей с государем приходилось: он хоть и любил Екатерину Алексеевну, но помыкал ею безмерно - не всякий мужик так со своей бабой обращается. Швырнёт, бывало, ей свои порвавшиеся чулки: "Катя, заштопай!"; пуговица оторвётся: "Катя, пришей!"; рубаха грязная: "Катя, постирай!". Да разве некому было царю заштопать, пришить и постирать? Нет, он её заставлял!
