С тех пор началась между этими двумя вражда, а на комьюнити пала схизма. Епископ Бабенко негодовал, обвиняя Фёдора во всяком, а тот кощунствовал. Буддист по-прежнему являлся на пивную вечерю, но демонстративно садился в позе лотоса головой сверху и пил зелёный чай, поминутно вспоминая вслух А-Ми-То-Фо. Когда же Бабенко принимался проповедовать свои дальнейшие планы, Фёдор расстроено закатывал глаза, как бы давая понять, что епископ у них неочень.
Вскоре христианский актив не выдержал напряжения и побил Фёдора. Жёстко, напористо, до хруста костей и кровавых брызг.
А на следующий день скромная община улицы Рокоссовского узрела первое апостольское чудо: Фёдор явился к вечере как ни в чём не бывало без единой царапинки и синячка, одарив собравшихся самодовольной улыбочкой в полной зубной комплектации.
За это бить его начали прямо там в беседке и до тех пор, пока не стемнело. Кузьма, Чумикан и ещё один апостол, не увидев для себя в этом интереса и пользы, ушли почти сразу, не вмешиваясь ни в чью аргументацию.
Наутро Фёдор опять был как огурчик, надменно укоряя обитателей двора молчанием. Чтобы поверить в чудо, пришлось бить Фёдора ещё несколько дней до конца недели. Даже Кузьма соблазнился всечь ему пару раз с ноги, когда буддисту заламывали руки приспешники Бабенко. Но ни настойчивость епископа, ни любопытствующее насилие Кузьмы не поколебали чудесных свойств отступника. Он лишь похихикивал, вставляя в процесс едкие комментарии, а наутро щеголял бодреньким и свежим красавцем средних лет.
Поэтому в воскресенье Бабенко вынужден был объявить ему прощение по причине богопризнанной юродивости. Буддиста оставили в покое, а когда чудесные свойства стали появляться и у других апостолов, то и вовсе о нём позабыли.
У Чумикана заметили незапятнанность Armani.
Кирилл с двадцать третьего научился вызывать дождь, туман и прочую влажность, вплоть до минерального гейзера из песочницы на детской площадке.
Саврасов вдруг понял все языки мира и целыми днями теперь шарил по пустым квартирам в поисках иностранной литературы.
Даже Бабенко проявил в себе чудесный дар. Начав читать молитву, он впадал в такое приятное состояние, что с неба ему на голову начинал светить золотой луч. От этого во всех окружающих, кроме Чумикана, вдруг появлялось светлое чувство несомненной важности собственного существования в общем дизайне мироздания. И хотя по всем понятиям это была натуральная божья благодать, юродивый Фёдор подло называл её лучом анти-Нирваны.
Кузьма же получил свою силу последним. Он долго ждал, когда случится заветный миг гордости, и он, как другие, сможет непринуждённо сотворить что-нибудь такое эдакое. Но день за днём он просыпался обычным Кузьмой, слышал поезд, выходил на балкон, а потом весь день ждал и прислушивался к собственному нутру. Он даже перестал приходить на вечери в беседку, потому как нечаянно обрёл робость и стыд перед другими мужиками, доказавшими себе и другим что-то такое, чего в Кузьме пока было не сыскать.
Последний раз он страдал от похожего переживания в четвёртом классе, когда его позже всех принимали в пионеры. Все вокруг уже ходили с красными галстуками, чудно здоровались руками и смеялись, весело проживая отдельную, тайную от октябрёнка Кузьмы, жизнь советского удовольствия. Маленький Кузьма хмурился, сомневался и тогда упросил мать загодя купить ему галстук, чтобы самовольно одевать его в ночь под одеялом. Он решил принять себя сам в тайные ночные пионеры и переждать этим – пока не вырастет и на войне не докажет, что он был полный кавалер-герой, а все ошибались.
Поэтому взрослый Кузьма перестал выходить в беседку, заперся у себя на квартире и стал всячески делать вид, что занят там каким-то чудотворным занятием, о котором пока не время знать остальным. На самом деле он просто сидел на кухне, курил и смотрел на божью стопу за окном. От серьёзности своего намерения «не выходить – пока не проявится» Кузьма забывал питаться впрок и вспоминал об этом только к ночи, когда сильно хотелось спать и не терпелось поскорее дождаться завтра, а не тереть зубы об еду.
Прошло три дня. Кузьма уже просидел до обеда, наблюдая окно, когда в глазах у него потемнело, мир свернулся боком и обозначил падение в пол. Затем всё вспыхнуло и залетали светящиеся живые точки. «Чудо!» – обрадовался Кузьма и принялся ждать дальнейших мероприятий неподвижным телом. Но точки полетали ещё немного, а затем постепенно погасли одна за одной, так ничего и не произведя для перспективы. Кузьма осознал, что лежит на кухонном линолеуме и скорее всего упал туда со стула от голодухи. С досады он решил лежать на полу, не поднимаясь, до самой смерти, чтобы доказать напоследок миру, что он смог настоять на своём и не прогнулся.
Одновременно с этим очень захотелось есть.
Кузьма вдруг представил, как здорово было бы заранее перед смертью поесть гуся. Такого огромного, с ароматными яблоками, напитанными жиром, с хрустящей зажаренной корочкой и безо всякого постного гарнира. Как бы он оторвал руками себе добрый такой шмат, обмакнул в соус с клюквой и стал жевать, нахваливая поощрительными кивками, приготовленное блюдо. Он бы съел сразу половину птицы, а оставшееся оставил на вечер, чтобы съесть холодным, измаравшись лицом и руками в пахучем застывшем жире и яблочном пюре с петрушкой. И вот после такого вполне можно было бы лечь на пол и спокойно умереть назло всем оставшимся.
Кузьма даже мечтательно вздохнул, хотя не имел к такому действию привычки. Аромат гуся щекотал ноздри, убаюкивая голодный желудок желательными впечатлениями. Кузьма причмокнул губами, от того как хорош гусь, которого он будет есть, и только в следующий миг осознал, что пялится на него уже неопределённое время. Перед его носом на полу стояло серебряное блюдо с приготовленной птицей. Чудо свершилось.
Став теперь уже по факту настоящим седьмым апостолом, Кузьма Липатов поступил с птицей в точности так, как планировал в лежачем положении. Съев половину тут же, остальную часть он поставил в холодильник, дождался заката солнца, достал, съел второй остаток и не смывая гусиный жир с лица и рук лёг спать до следующего светлого периода природы.
Во сне ему приснилось, что он в кабине паровоза кидает уголь и следит за давлением и клапанами как сноровистый путейский помощник. А за машиниста какой-то молодой мужик с русой щетиной правит состав вперёд строго по рельсам. Иногда он отвлекается на Кузьму и весело удивляется ему, приговаривая: «Эх, Кузьма, настырный тип. Ну, посмотрим на тебя в деле». От этого Кузьма ещё шибче старается, кидает уголь и выслеживает давление в котле по закопчённому циферблату. Затем машинист подзывает Кузьму и показывает ему вдаль: «Смотри», – говорит. – «Это я там. И ты». И Кузьма понимает, что едут они в том самом неостановимом невидимом поезде, что будит его каждое утро. И что вот сейчас в следующую секунду он увидит издалека свою жизнь, а также истинного Иисуса во всём исполинском размере тела, и тогда поймёт всё. Кузьма решает проморгаться, чтобы яснее узреть грядущую истину и… просыпается.
К концу следующего дня Кузьма принёс своего гуся на вечерю. Апостолы встретили чудо энтузиазмом, а распробовав, зауважали Кузьму как толкового мужика. Даже Фёдор-буддист съел птичье крыло, а после подмигнул ему как равному чудотворцу. С тех пор гусь Кузьмы стал неотъемлемой частью вечерней трапезы.
Кушать каждый день водную птицу стало бы тяжёлым занятием любым едокам, но гусь Кузьмы был так божественно вкусен и ароматен, что не доставлял апостолам никакой усталости. Он содержал тот идеальный вкус, какого не имеют доступные продукты и не способно изобразить простонародное поварство. Гусь обладал точно тем вкусом, какой обычно представляют при виде картин о древних трапезах королей, или в рекламе чего-то такого, что непременно надо купить, и если купишь, то на короткий миг сможешь вообразить себя в идеальном мире, где непременно найдётся такое большое серебряное блюдо с зажаренным гусем, покрытым живописной зеленью и фруктами.
