– М-м, – сказала Галя. – Как вкусно. Давайте поедем к реке. Я слышала там музыку. Вы представляете? Наверное, с корабля. В Иванове нет ничего подобного. Ни музыки, ни кораблей, только бандиты. Они изнасиловали Егоренкову, мою подругу. Прямо на улице. Теперь она плачет и хочет умереть, а я ей говорю: Вера, в Иванове нет ни музыки, ни кораблей, ни красивых гробов. Вообще никаких гробов. Придется хоронить тебя в цветочном горшке.

– Это смешно. Продолжай.

– Товарищ генерал, я не могу об этом думать. Мысли сводят с ума. Я боюсь одиночества.

– Одиночество – плохая компания.

– Да. Проведешь в ней вечер – и жить не хочется. Особенно в темноте, когда свет отключат за перерасход счетчика. Вы генерал, вам не бывает одиноко.

– Бывает.

– Не может быть! У вас под командованием армия людей. Молодые бойцы. Вы прикажете им атаковать противника – и они как побегут – за Родину! – вперед.

– Мои бойцы не бегают за Родину.

– А что они делают? Летают, плавают?

– Они читают, сидя за столами.

– Ух ты! Надо же! Армия читателей. – Галя живо представила шеренги солдат с книжками под мышками. – Вы не поверите, но я догадалась. Вы – военный цензор.

– Военная сейчас обстановка. А я просто цензор, – ответил генерал. – Как Никитенко, Тютчев и Кукольник.

– Я знаю, знаю. Мы их проходили на третьем курсе. Вы тоже пишете красивые стихи?

– Терпеть не могу. Ешь шоколад.

– А вы?

– Мне хватит.

Осмелев, Галя отломила изрядный кусок и с наслаждением обсасывала, пока он не превратился в маленькую коричневую каплю на подушечке большого пальца.

– Ах, как было бы хорошо, если бы родинки делали из шоколада. – пошутила она и улыбнулась широко-широко, стараясь заполнить улыбкой автомобиль, чтобы внутри не осталось места для грусти. – А я знаете, что думаю? Я бы сейчас совершила какой-нибудь подвиг. Выиграла бы войну или сделала вас счастливым. Это можно?

– Можно, – ответил генерал, показывая маленькие зубы.

– Как?

– Очень просто. Ты понесешь меня на руках.

Галя чуть не задохнулась, едва веря своему счастью. Понести генерала – какой восторг! Да ведь это самое лучшее дело, которое можно придумать военной московской ночью.

– Вы не шутите?! – она прижала руки к горлу, чтобы не выскочило сердце. – Вы правда разрешите мне? Я смогу! Вы не смотрите, что я бледная. На самом деле я сильная как танк. Бууу-бууу, – загудела она, изображая мотор.

Генерал молчал, и это было золото, доставшееся бедной девушке в награду за смелость. Галя, наверное, смогла бы, не кривя душой, полюбить это молчание. Слушать его, раздувая ноздри, чтобы не выпустить из горла зреющий стон.

Но генерал, хоть и седой, оказался нетерпелив как мальчик. Рукой-мотыльком он указал на телефон. Расторопная Галя подала ему трубку, в которую важный пассажир уронил одно-единственное, но прекрасное слово: Иван. Сейчас же водитель выскочил со своего места, распахнул заднюю дверь и, наклонившись внутрь, словно экскаватор, обеими руками зачерпнул генерала.

– Понимаешь, что делать? – спросил Галю генерал.

Она поняла. Взволнованная, вышла из машины, встала перед Иваном и вытянула вперед руки. Водитель молча передал ей тело, оказавшееся таким легким, словно никого и не было внутри шинели.

– Вам удобно? – спросила Галя.

– Вполне, – кивнул генерал. – А теперь иди вперед и постарайся усыпить мою бдительность.

Они гуляли до рассвета. По Нескучному саду, который для них открыл невеселый сторож. По набережной – до Воробьевых гор и обратно. Воробьи чирикали патриотично. Иван с руки кормил Галю шоколадом. Чистая радость переполняла девушку, заставляя чеканить шаг, как на параде. Это было прекрасно. Москва-река, леденцовые звезды Кремля, нежное личико маленького генерала, который все на свете знает, прочитав письма советских людей, воюющих за счастье народа, за Сталина и легкое платье Гали.

Теперь она знала, как писать курсовую по роману «Мать». Ниловна – завод материнского счастья. Павел оплодотворяет ее революционными лозунгами. Забастовка – сперматозоид коммунизма в капиталистической матке. Любовь матери и сына – это гармония темного прошлого и светлого будущего.

Галя озвучила свои мысли, и генерал у нее на ручках согласился, что именно так будет правильно. Обещал, убаюканный, что цензура пропустит ее работу слово в слово.

Взволнованная девушка чувствовала, как это здорово – пропускать через себя все хорошее, что есть в языке. Великий, могучий, потный от напряжения пишущих людей, он входит в цензуру немытым и грязным. Приходится его скоблить, уделяя внимание каждой мелочи вроде холерных бацилл, которые прикидываются пустяком в микроскопе, но становятся эпидемией, когда попадают в открытый водоем.

На такой работе ошибка хуже предательства. Нельзя ее допустить. Лучше перестраховаться, пройтись инструментом по странным местам, чтобы язык вышел на свет чистым и поучительным, как заспиртованный эмбрион…

– Это мухоморы, – сказала тетя.

– Что? – прошептала Галя.

Минувшая ночь осталась в памяти как провал. Сердце-пулемет расстреливало голову рваными очередями. Тошнота поднималась из нехорошей глубины, словно из канализации.

Тетя Поля принесла тазик для рвоты, воду в банке, тряпку на лоб. Суетилась и объясняла, что это не ее вина:

– Свояченица с Вологодчины присылает. Северные мухоморы – злые.

– Ты о чем, тетушка?

– Я их переложила из банки на тарелку. Они целый день были на тарелке, а ты, видно, плохо помыла, вот и пожалуйста.

– Ой, пожалуйста, уйди.

– Уйду скоро. Дождетесь.

Обидчивая, как все виноватые люди. Или виноватая, как все обидчивые. С укоризной закрыла дверь. Уныло зашаркала тапками. Раньше она не была такой кислой. В детстве Галя помнила тетю хорошенькой и веселой, но это прошло, когда дядю Васю убили в Большом театре те трое. Точнее, начали в Большом, а закончили известно где.

Красавец-мужчина, франт и скандалист, дядя Вася много о себе думал и сразу начинал выступать, чуть что было не по нему. Выступление у театральной вешалки после «Лебединого озера» в тридцать девятом году закончилось для него очень печально.

Закончился балет, опустили занавес, народ поспешил в гардероб. Русская народная традиция требует убегать отовсюду как можно скорее, максимально суетясь, панически создавая ходынку на ровном месте.

Те трое хотели взять шинели без очереди. Всякий бы согласился, что они право имеют. Но только не дядя Вася, который стоял первым и уже протягивал номерки через бархатный барьер. Как после этого не верить в приметы? Номерок-то у него был тринадцатый! Холуй-гардеробщик, понятно, кинулся обслуживать тех троих, однако дядя поймал его за рукав куртки:

– Моя очередь, любезный!

Те трое переглянулись. Любезный тихо сомлел под вешалкой. Тетя Поля двумя пальцами робко потянула мужа прочь от опасности, но он уперся как бык, и даже стукнул кулаком по барьеру:

– Моя очередь!

Они велели ему заткнуться. С тем же успехом можно было плеснуть керосину в вечный огонь. Красная шторка гнева в мозгу дяди Васи заслонила от него объективную реальность. Он выставил грудь вперед и обозвал тех троих нехорошими словами. Представляю, как безмолвствовал во время этой сцены народ. Люди забыли дышать. А тем троим пришлось реагировать. Они были вынуждены. А как же? Офицерская честь! Дяде дали под дых, заломили руки. Потащили наружу, мимо оцепеневшего капельдинера, у которого с груди, в последнем припадке сопротивления, дядя сорвал золоченую пуговицу с изображением лиры Аполлона.

Перед тем как запихнуть Василия в багажник, его ударили дверцей машины по лицу. Выбили из головы дурь вместе с зубами. Раздраженные перспективой сверхурочной работы, те трое не заметили, что с ноги клиента свалился хороший крокодиловый ботинок. Тетя его потом подобрала, когда воронок, разогнав пешеходов клаксоном, выскочил на проспект Маркса и умчался к Лубянке. Полина думала, что ботинок еще может пригодиться Василию. Но на другой день ей позвонили оттуда, чтобы забрала тело.