– Уйдите все отсюда, – раздался голос за спинами сидящих и стоящих у постели. Вильгельм Кох, не поднимая глаз, улыбнулся знакомому голосу и не сразу позволил себе перевести взгляд на говорящего, вошедшего без звонка, стука и приглашения – его Проходимца. Успел взглянуть на мать – она покраснела и стремительно вышла. Значит, не ошибся.

– Все вон! – непререкаемо, тихо сказал незнакомец, и все подчинились без единого возражения.

Проходимец закрыл за ними дверь очень плотно, подошел к постели, сел рядом. Он, оказывается не бестелесный дух, он из плоти и крови. Сел, смотрит в глаза, окинул пристальным взглядом скрытую повязкой рану и откинулся к спинке кресла.

– Глупо, Вильгельм, – сказал он. Было все равно, что он скажет, главное, что он пришел.

– Этого нельзя было делать, я не учил тебя этому. Ты обещаешь мне, что больше такого не будет никогда, тогда я тебя забираю. Нет – лежи, умирай.

Кох потянулся рукой к его руке, незнакомец сам забрал его руку в свои.

– Что ты завелся из-за пустяка, Вильгельм? Это не то, из-за чего следует швыряться жизнью. Закрой глаза, я немного подсоберу тебя и поедешь со мной.

– Ты мой отец?

– Я твой учитель и этого достаточно. Ты будешь называть меня господин Аланд.

Он взял нож и просто вспорол повязку. Кох дернулся, но «господина Аланда» это не интересовало.

– Ты, Вильгельм, дурак, потрудись это запомнить. Повтори, чтобы я убедился.

– Я дурак, я очень ждал вас.

– Твоя комната наверху?

– Да.

– Спи, сейчас все улажу и увезу тебя.

– Если бы я знал, что вас только смертью можно вызвать, я бы давно снял со стены ружьё…

– Первое, что я сделаю, когда тебе станет лучше, выдеру тебя.

– А я поцелую вашу руку.

– Сомневаюсь. Огорчу тебя страшно, я бы и так тебя забрал, а вот сможешь ли ты теперь летать – это вопрос.

– Смогу. Это не смерть, а пара пустяков.

– Не пара пустяков. Я за ухо тебя держу вторые сутки, иначе бы ты давно летел в тартарары. Подумай, хочешь ли ты уехать от доброго отчима? Я не отчим, я из тебя всю твою глупость вытряхну, как пыль. Будешь вспоминать о беззаботном детстве.

Кох улыбался.

– А теперь спи.

Глава 4. Хроматическая фантазия и фуга

Кох очнулся в незнакомом месте – просторная комната, высокие потолки, высокие окна, красивые светлые занавески. Ночь, неяркий свет настольной лампы.

Кох совершенно не помнил, как он здесь оказался, наверное, его привезли сюда в глубоком беспамятстве, но никакой боли он не ощущал, плечом повел, неудобно, но не более того. Из соседней комнаты вышел Аланд, смотрит скептически, прячет иронию на дне глаз. Поднял Коху подушки, напустил на лицо строгости, самой строжайшей строгости на свете.

– Вильгельм, – заговорил он вполголоса, словно их кто-то подслушивал, – чтоб этого больше никогда, никогда не было, иначе я тебя знать не знаю.

Кох улыбался. Боже, как он любил этого человека. Сколько любви в его глазах, в его почти прогневанном голосе.

– Голова кружится?

– Нет.

– Медленно сядь. Теперь?

– И так нет.

– Обопрись на меня, попробуем встать. Как теперь?

– Всё в порядке.

– Хорошо. Мне с утра придется уехать, поживешь тут один. Не возражаешь?

– Нет, здесь очень спокойно.

– Книги на столе – это последний класс твоей гимназии, за две недели управишься?

– Конечно.

– Пойдем, напою тебя волшебным чаем, чтоб ты окончательно ожил. Потом сядем в медитацию, я должен убедиться, что ты останешься в безопасности.

– Это как?

– Что как? Чай пить как или в медитацию как?

– Про чай понятно, – улыбался Кох.

– Медитация – еще проще, это то, чем мы с тобой столько лет занимались.

– Так я все-таки умер?

– Вот привязался-то со своим «умер».

– Простите, но мне слишком хорошо.

– И что? Я тебе обещаю, что если ты по своей глупости умрешь, тебе будет куда хуже, я тебе такое устрою…

– Почему я вас так люблю?

– Потому что… я уже объяснил. Да, я тебя еще выдрать обещал, и любви твоей сразу поубавится. Набрось халат, иди, приведи себя в порядок, я чай заварю. Осторожнее, голова закружится – сразу сядь, прямо на пол и голову вниз.

За чаем Аланд распекал Коха в самых изощренных выражениях, а Кох ничего не мог с собой поделать – улыбался.

– Если бы я знал, что вы не только во сне, я бы давно ушел вас искать, – объяснялся в любви Кох.

– Интересно, куда?

– Где мы? В окне ничего не видно – только белые стены и деревья.

– Пока меня не будет, дальше этого белого забора, пожалуйста, ни ногой.

– Конечно, я от вас никуда не уйду, теперь мне не надо вас искать.

– Вильгельм, ты и в самом деле глуп настолько, что не понимаешь, что ты сидел у меня вот здесь постоянно? – он ткнул себя между бровей. – Я мог не укараулить тебя, мог не успеть выбить ружье, не успеть приехать, почему ты не доверял ни мне, ни себе? Ты за столько лет не понял, что я вижу всю твою жизнь, и что она мне не безразлична?

– Я думал, это странные, хорошие сны.

– Вильгельм, я бы рад всегда смотреть только на тебя, но, поверь, я тоже человек, у меня бездны работы, я отвечаю не за тебя одного. Я объяснял тебе больше, чем многим, ты был готов меня воспринимать, но на тебя я и рассердился, не думал, что ты можешь так легко от всего отречься из-за того, что какой-то дурак что-то сказал. Все и всегда что-то говорят, и умное куда реже. Здесь ты в безопасности, тебе будет хорошо, спокойно работай, ты любишь уединение, чем заниматься, объясню. Я буду приглядывать за тобой, но надеюсь, что ты больше не станешь так нарушать мои планы, как это было две недели назад.

– Две недели назад?

–Да, ты уже одиннадцатый день здесь. Я привел тебя в чувство, потому что рана затянулась, обошлось. Еще чаю?

– Нет, спасибо. От него очень тепло, мне стало совсем хорошо.

– Тогда пройдемся по Корпусу, я тебе покажу твои владения, чтобы ты не плутал. Здесь никого не бывает, сюда никто не придет и не побеспокоит тебя.

– Где мы?

– Это предместье Берлина. В мое отсутствие будешь делать гимнастику, которую я тебе покажу, чтобы устранить последствия твоего необдуманного выстрела и полностью восстановить безболезненную, свободную подвижность плечевого сустава. Пара миллиметров, Вильгельм, и ты бы тут не находился! Жизнь, это школа, Вильгельм, даже если ты получил плохую отметку, это не повод прекращать работать над знаниями.

Он повел Коха через улицу (ночь была теплая, ясная, пахло сиренью), вошли в тренировочный зал, Аланд заставил Коха несколько раз повторить целый цикл упражнений, показал, где хранится одежда для занятий, где душ, и повел обратно, но не на второй этаж, а на первый. Они вошли в другой зал, вспыхнул неяркий свет на сцене и осветил два рояля, один зачехленный, второй открытый.

– Запомни, как я сажусь за инструмент. Сядь сам. Расположение нот на клавиатуре ты знаешь, у вас было дома пианино.

– Да, но я очень не любил, когда оно звучало, это было шумно и болела голова.

– Естественно, если на нем барабанят для детей марш, польку или галоп. Мы говорим о другом. Вот сборник упражнений, сыграй самое первое правой рукой.

– Я никогда не играл.

– Набери ноты, это удобная комбинация даже для неподготовленной руки.

Аланд смотрел, как расположилась на клавиатуре рука Коха, кивнул.

– Играй упражнения минут по тридцать, по часу, хорошо, если ты сделаешь это за день два-три раза.

– Зачем, господин Аланд? Я не люблю музыку.

– Сейчас тебе неприятен звук рояля?

– Он не раздражает, он нейтрален.

– Перейди в зал, сядь, где хочешь.

Кох спустился в первый ряд, сел в мягкое черное откидывающееся кресло.

– Слышал ли ты эту музыку?

После первых же нот Кохом овладело странное беспокойство: мелодия разошлась на голоса, он ощутил стройное параллельное движение времен и пространств, звук требовательно, как напористая рука, ухватил его за сердце и не отпускал. Такой выраженной стройности Коху слышать не приходилось, в ней и была необыкновенная красота этой музыки.