– Что это? – спросил Кох, когда Аланд повернулся к нему.
– Эта музыка тебе нравится? Иоганн Себастьян Бах. То, что тебе резало слух, музыкой не являлось, а Баха ты мне переиграешь.
– Я смогу?
– Будешь слушаться, сможешь.
– Как вы играете!..
– Чем больше ты в мое отсутствие освоишь упражнений, тем лучше. Вот метроном, если возникнут сомнения, удерживаешь ли ты ритм, проверь себя. О том, что вверх играют крещендо, вниз диминуэндо, ты понял. Внутри каждого упражнения, каждого периода стоит осмыслить динамику, движение на протяжении всего упражнения не должно прекращаться, замирать или ломаться. Это должно звучать примерно так… Двумя руками нет смысла играть, пока каждая рука не будет удерживать строгий ритм.
– Сыграйте, пожалуйста, еще раз ту музыку.
– У нас будет время поиграть. Хорошо, сегодня я еще немного времени на это потрачу, я понимаю, что ты разволновался, но мне необходимо проверить твою безопасность в медитации, Вильгельм. Это куда важнее. Не скажу, что ты почти шестнадцать лет прожил на свете зря, но работы много.
– Над чем мы будем работать?
– Над сознанием, Вильгельм. Ты ведь понял, что сознание – как инвенция Баха, только куда сложнее. В нем много уровней, параллельных слоев, пластов, голосов, и оттого, как сплетаются внутри человека голоса и уровни его сознания, зависит то, как звучит его бытие. Это может быть разнузданная, примитивная, фальшивая полька, а может быть фуга или концерт Баха.
– Концерт Баха, – повторил Кох.
– Знакомое сочетание слов, не так ли? – улыбнулся Аланд. – Концерт Баха будет немного позже. А пока я сыграю тебе хроматическую фантазию и фугу, и прервемся на этом.
– Можно я постою рядом? Я хочу посмотреть, как вы это делаете…
– Можно, только отойди из-за плеча. Встань или еще лучше сядь рядом.
– Какой красивый инструмент…
– Это один из языков музыки.
– И вы сможете научить меня играть?
– Ты сам либо сможешь научиться, либо нет, я тебе помогу.
– Вдруг у меня нет способностей?..
– В твоем случае способности – это мера желания, руки – инструмент, нужно понять, что ты хочешь ими вылепить. Ты ведь не учился годами чертить циркулем круг, ты захотел изобразить его, так и с музыкой. Автоматизм и беглость можно быстро развить, главное понять, что ты хочешь услышать. Руки нужно освободить от страха, и они покорятся. Когда ты пошлешь рукам энергию твоей звукотворческой воли, руки ответят тебе. В спортивном зале ты будешь копить энергию, учить ее свободно перетекать в теле, здесь ты будешь ее направлять и преображать. В медитации ты с помощью энергий поднимешь свое сознание над телом, ты выведешь его на новые, более высокие планы, научишься в них находиться и существовать, все взаимосвязано, ничего лишнего я не потребую от тебя.
Кох смотрел в глаза Аланду, то, что он говорил, было правдой, Кох сам испытывал это на себе много лет, только Кох считал это чудом и сном, в котором он прикасался к подлинной жизни, а Аланд так жил, его сознание делилось, слоилось и не распадалось. Он мог быть здесь, слышать Коха и быть в тысяче километров отсюда.
Аланду нравился взгляд Коха – это был цепкий, пытливый взгляд хорошего ученика.
– Хорошо, Вильгельм, я рад, что ты пытаешься меня понять.
– Неужели ты, правда, мой отец? – почему-то снова пробормотал Кох.
– Я понимаю, – ответил Аланд, – что в свете последних событий для тебя этот вопрос очень важен. Я отвечаю тебе – да, и сразу же попрошу не упоминать об этом больше, не оттого, что я не хочу признать тебя сыном, а потому что сейчас для нас куда важнее отношения ученика и учителя. Все родственное может помешать нам в работе, довольно, что мы испытываем эти чувства. Бояться, что я тебя брошу или отрекусь от тебя, не нужно, этого не может быть. Я знаю, что ты умеешь молчать, это необходимое свойство для духовного ученичества. В том, что я люблю тебя, можешь не сомневаться никогда. Почему я оставил тебя с матерью, поймешь чуть позже. Пока рабочей версией пусть будет то, что ты немного узнал о мире, в котором ты будешь работать и жить.
Аланд утром уехал. Кох погрузился в тренировки, учебу. Учиться он всегда любил, но такого неимоверного желания и подъема всех сил не испытывал никогда.
То, что Кох был здесь один, нисколько не тяготило его, он любил одиночество и ему всегда его не хватало. Прежнюю жизнь как отрезало, он вспоминал о ней, как о сне, тревожном и неприятном. Присутствие Аланда Кох ощущал в своем сознании постоянно. Единственный ужас, который иногда накатывал на него, что было бы, если б тогда он все-таки размозжил себе голову или сердце нелепым выстрелом. Он никогда бы не оказался здесь, не встретился бы с этим человеком – своим учителем и отцом, и шестнадцать лет его жизни оказались бы полной бессмыслицей.
За три недели, что не было Аланда, Коху самому стало казаться, что он повзрослел. В зеркале он видел совсем другого человека, и этот человек был ему куда симпатичней.
Аланд вернулся утром, когда Кох, переиграв упражнения, потренировавшись в зале, сидел над книгами.
– Здорово, Вильгельм, молодец, я тобою доволен. Фердинанд, заходи, знакомьтесь. Вильгельм – Фердинанд. Вильгельм, сбрось рубашку, посмотри, Фердинанд. Что скажешь?
Кох обернулся, от такого темпа он впал в растерянность. В комнату вошел молодой человек – может, года на два старше Коха, светлый, синеглазый и, несмотря на свою молодость, с внушительной залысиной на лбу. Улыбался он ослепительно, руку потянул дружески, просто. Коху он понравился сразу и безоговорочно. Даже то, что вошедший довольно бесцеремонно скинул с плеча Коха рубашку, Коха не покоробило. Сделал он это естественно, подчиненный только профессиональному любопытству.
– Это невозможно, доктор Аланд.
– Ты подвергаешь сомнению мои слова?
– Нет, костную мозоль я вижу. Но как?
– Ручками, доктор Абель. Для чего-то они у человека приделаны?
– У человека много чего приделано, но разнёс он себя здорово, ничего не скажешь.
– Да, а я его так и не выпорол.
Кох переводил взгляд с одного на другого.
– Рёбра тоже вы клеили? На ключице осколки как хорошо встали…
– Так я собирал их два дня спустя, Фердинанд. Эти идиоты ничего не сделали и не пытались, я отвык ковыряться скальпелем, но пришлось. По свежему и так бы составил. Больше суток добирался. Кто мог подумать, что этот дурак побежит в сарай стреляться, получив на конкурсе Золотую медаль?
– Я слышал от доктора Аланда о твоих успехах, Вильгельм, – тепло, хорошо сказал Абель. – Поздравляю.
Он еще раз пожал руку Коху.
– Что? Будем пить кофе? Свари, Фердинанд. В соседней комнате всё найдёшь, это твои комнаты. Вильгельм жил в них на правах больного, я его привез без сознания. Пока Фердинанд сварит нам кофе, Вильгельм, я тебе все-таки всыплю, так что спускай штаны и ложись на диван. Не смущайся, Фердинанд – человек деликатный, он выйдет.
Абель, пряча улыбку, вышел. Кох непонимающе смотрел на Аланда.
– Ты меня не слышишь, Вильгельм? Или это акция протеста? Я обещал, придется так и поступить.
– Я больше не буду так делать, – пробормотал Кох, отступая от Аланда.
– Вдруг ты забудешь о своем обещании? А этого ты не забудешь никогда, и заодно будешь знать, что я вовсе не такой добрый, каким показался сначала. Ты чудом остался жив, и хорошо, что уцелела рука, следовательно, ты дурак, а дураков надо учить.
– Я им был, теперь всё изменилось.
– Да? Тогда можешь выйти вон и проследовать за ворота, считай, что я тебя выгнал за непослушание, и посмотрим, что ты будешь делать.
Кох тоже подумал, что он будет делать, и понял, что просто убьет себя.
– Ну, дорогой, – тут же поддел его мысль Аланд. – Кто из нас прав? Далеко ушла от тебя твоя глупость? Всего-то до ворот, – Аланд как фокусник развел руками и засмеялся. Кох разозлился и пошел к дивану с самым решительным видом, Аланд придержал его за руку.
– Вильгельм, я всего лишь предупредил тебя, что твоя глупость гуляет неподалёку, так что сильно не обольщайся.
