Директор с поклонами проводил странного незнакомца, но подумал, что этот тихоня-Абель не так-то прост. Чек хрустел в кармане, и сердце, как свеча, оплывало от умиления и любви к непонятому, умному ребенку.
Состоялся ещё один срочный педсовет, где все вдруг решили, что удивительных способностей, замечательно учившийся мальчик – да ещё и сурово наказанный за дерзость – не должен быть исключён. Мысль загрузить Фердинанда написанием научной работы показалась вдруг всем без исключения, такой их, такой родной, такой педагогически тонкой, верной и мудрой, что все единодушно сошлись на этом. Новых педагогических откровений Фердинанд не слышал, его не было в школе.
Вторая порка по понятным причинам не состоялась. Абель-старший испугался, что нечаянно убил сына, и что за это он может быть подвергнут всеобщему осуждению. Доктору он не сказал, что толкнул сына, падение произошло случайно. Доктор развел руками, на виске поверхностный синяк, ссадинка, никаких мозговых симптомов он не видит. Странно, что мальчик все еще без сознания, но возможно, обморок вообще случился по другой причине, например, от переживаний, и ударился мальчик, скорее всего, падая в обморок. Для Абеля-старшего эти объяснения легли бальзамом на душу. Через пару часов Фердинанд очнулся, долго лежал как оглушенный, щурился, пытался понять, что опять с ним случилось. И то, что отец за руку отвел его и закрыл в подвале, не вызвало у него никаких эмоций, ему было все равно, даже если б его бросили в огонь или утопили в проруби.
В подвале он замер, соображая, где он и кто он такой. Сесть было проблематично, поэтому он стоял и ходил. Очень хотелось лечь: в голове шипело, словно лили воду на раскаленную плиту, его шатало, даже когда он пытался прислониться к холодной стене. Лежать было холодно, пол ледяной. На улице зима, подвал немного пропитан теплом дома, но специально не отапливается, долго тут не продержишься.
Душа его устала так, словно сегодня он прожил тысячу лет, и конца не предвидится.
Постепенно ему вспоминалось все, что с ним произошло, слезы невольно подбирались к глазам, никогда еще так остро он не чувствовал своего одиночества – не в этом подвале, а на целом свете. Фердинанд все-таки лег ничком на холодные камни, поплакать так и не получалось. Мысли ползли вялой, серой вереницей, как низкие декабрьские беспросветные облака. Тело его, давно оцепеневшее от холода, зачем-то дышало. Время остановилось, он и сам усомнился – был ли он вообще на белом свете. Никто его не хватится, он никому не нужен. И всё равно он не понимает, что такого он натворил, что с ним расправились как с преступником.
«…А из этого подвала могла бы получиться славная лаборатория», – проползло вдруг в мозгу, словно кто-то нашептал ему эту мысль, и мысль, его собственная, ожила и включилась в нём. Призрак улыбки забродил по лицу. Он еще в потёмках стал бродить по подвалу, стал выщупывать стены, нашел доски, сложил из них щит и улёгся. Днём из низкого узкого окна свет немного проникал сюда. Главное, мысль заработала, следовательно, он воскрес.
Он выпросил у экономки, которая принесла ему утром стакан воды и кусок хлеба, свой химический карандаш и лист бумаги. Она долго отказывалась, но он умолял её, предлагал ей забрать все его деньги из копилки, он ведь просил-то всего-навсего карандаш и бумагу – это ведь не запрещено. Что там сработало, вряд ли жадность, скорее, жалость к больному, заходящемуся в кашле, лихорадящему, наказанному уродцу, но экономка сдалась и принесла карандаш, бумагу, старое пальто Фердинанда, несколько бутербродов и стакан горячего чая. На пальто, бутерброды и чай Фердинанд посмотрел отчужденно, заморгал, словно в глаз ему что-то попало, и быстрой скороговоркой сказал:
– Спасибо, это не нужно, вас за это накажут. Унесите, пока этот не вернулся. Я не голоден, мне не холодно, мне не нужно!
Фердинанд лежал и чертил план своей лаборатории. Тело сотрясалось в ознобе, а голове было блаженно-жарко. Аланду пришлось послать в дом полицейского, чтобы «выяснить», куда подевался мальчик. Куда бы он ни подевался, никто не должен был спрашивать Абеля, но законопослушный клерк от одного вида полицейского на пороге перепугался, сказал, что мальчик у тётки и вечером придёт, и поспешно освободил еле живого узника.
Только теперь Фердинанд понял, до чего ему плохо. Он дошёл до постели, спрятал под матрас свои чертежи и не слыша окриков отца, немедленно идти отмываться от подвальной пыли, лёг и уснул.
Фердинанд быстро поправился, ему нужно было работать. Известие о том, что в гимназии его восстановили, очень огорчило его, вот уж куда ему не хотелось возвращаться. В школе он ни с кем не разговаривал, писал на «отлично» контрольные, сухо пересказывал учебники, если его спрашивали, и после ненавистных уроков торопился домой. Пока нет отца, он мог спокойно посидеть в своём подвале.
Он сколотил себе стол, табурет, полку, перетащил сюда свои любимые книги. В толстой тетрадке он расписывал техники и методики будущих экспериментов, химические формулы, составлял перечни реактивов. Вопрос был в том, где взять денег, колбы с пробирками, не говоря о выпаривателях, штативах, жаровнях и микроскопе стоили дорого.
В этом Аланд пока не спешил ему помочь, зная, чем закончится история с лабораторией. Сейчас она помогала Фердинанду вновь обрести себя: он бегал рассыльным, писал заметки под чужим именем о занимательных научных фактах в газетах, он был счастлив – он создавал свою лабораторию. Немного денег он скопил, и первая же покупка: колбы, спиртовка и набор реагентов привела к разгрому его лаборатории.
Фердинанд, всегда следивший за часами, на этот раз о времени забыл. Отец застал его над спиртовкой с бурлящей химической реакцией в колбе. Подвал был заперт, оборудование разбито, выброшено, химик побит и обозван всеми непристойными словами, которые знал добропорядочный служащий банка. Фердинанд хладнокровно решил, что из дома сбежит, и сбежал бы, если бы на другой день в книжной лавке, куда он часто заходил посмотреть новинки, с ним не заговорил незнакомый человек. Они обсудили несколько книг, познакомились, и Фердинанд получил приглашение посмотреть личную библиотеку нового знакомого. Это был настоящий учёный, не химик, скорее, анатом и врач. Фердинанд погрузился в изучение строения человеческих тканей, тела, болезней. И главное, засел за написание работы, которая через два года принесла ему золотую медаль на имперском конкурсе.
Фердинанд получил право поступления в университет без экзаменов – на выбор: Тартуский, Петербургский, Московский, он не колебался – выбрал Петербург. Ему позволили отчитаться экстерном за последние классы, и он завершил свое ревельское образование чередой блестяще сданных выпускных экзаменов. В поезде, по пути в Петербург, и состоялось знакомство Фердинанда с Аландом.
Глава 3. Вильгельм Кох
С тех пор как отец сломал ногу, уже три месяца, математику в гимназии преподавал господин Шульце. Он был не такой хороший математик, как отец, но к Вильгельму Коху относился, дружески, не забывал специально для Коха принести на урок усложненные задания. Кох любил любого человека, который учил его чему-либо, благодарен был любому учителю, это был его внутренний культ.
Шульце вошел в класс с сияющим лицом, потрясая красивой гербовой бумагой.
– Господа, – обратился он к ученикам, – сегодня я разрешаю вам пошуметь. Вильгельм, подойди ко мне.
Кох подошел, потому что учитель сказал это сделать, но ему стало тревожно.
Шульце приобнял Коха за плечи, выставляя его перед всем классом, и самым торжественным голосом повел речь о том, что господин Кох-младший, наш дорогой Вильгельм, прославил школу. Что школа! Он принес славу всему нашему тихому городу! Потому что такого тут еще не бывало: проектная работа господина Коха по воздухоплаванью – удостоена золотой медали в Берлине, на конкурсе вовсе не ученическом, что или затерявшееся уведомление, или болезнь отца, но что-то не позволило Вильгельму попасть в Берлин на торжественное вручение награды. К счастью, повторное извещение донесли до школы, и что он, Шульце, ждет заслуженной овации для Вильгельма Коха. Овации не было, по классу прокатился нехороший гул, у Коха медленно темнело в глазах.
