– Перед кем, мил херц?! – Дак перед самым главным на театре Персонажем:

– ЗРИТЕЛЕМ.

Но суть этих спектаклей – Связь Времен, а не участие в делах повести.

Конструкция мира, создаваемая Пушкиным в Повестях Белкина может помочь разобраться, в чем, по его мнению, гениальность Плана Ада Данте.

Театр – это и есть Две Скрижали Завета, которые принес Моисей с горы Синай.

Суть: именно народ – этот зритель и игнорируется целиком и полностью, когда Слово ставится не на первой место. А нам пердонят как раз обратное:

– Ему, народу, по зарез и за глаза хватит, если на клубе в его деревне напишут для храбрости миропонимания:

– Физкультура – это не просто так, кот наплакал, а, так и напиши, сынок, повыше, настоящая:

– Фи-зи-чес-кая Культ-Ура!

Что, мол, народу, простому народу, ваше Слово не нужно – иму зерна выдай из заначки губисполкома, ибо план? А когда мы его выполняли? Не бывает.

Пушкин, следовательно, делает как раз наоборот, не Стихию производит, а:

– Словом ее укрощает, превращая в мир для человека – Христианство.

Вот так как раз думал Евгений в Медном Всаднике, и ему показали Куськину Мать, Потоп, а потом и сам Медный Всадник, как Материя за Духом:

– Погнался.

Или мистер Х-ера, привезенный возницей евреем в село Горюхино, заставил его мирных и добрых жителей повесить носы, и прекратить писать даже про физическую культуру на клубе, заставил, чтобы доказать:

– Материя определяет его сознание, – и не только:

– Даже наше.

Как, спрашивается, после этого не поменять частицы НЕ в Воображаемом Разговоре местами? Да, трудно, но трудно поверить в Бога, а ученый мог бы и последовать логике. Как и в Двух Веронцах, Аникст мог бы заметить, что таких Описок, как спутать сушу с морем, а Милан с Падуей:

– Не бывает-т.

Хотя Пушкин – в общем-то – предупредил:

– Чтобы увидеть это, победы его героев во всех Повестях Белкина – кажущиеся с первого взгляда поражениями – надо увидеть:

– Дом Джентльмена в сельской местности, Дом этого самого Белкина, как:

– Эфирную структуру дома Германна из Пиковой Дамы, – следовательно, надо быть:

– Рыцарем Розы и Креста, – а:

– Это еще больше запрещено, чем верить в бога.

Тем не менее, повторю еще раз: ученый мог настоять на том, что Пушкин в Воображаемом Разговоре с Александром 1 изобразил Сиэтэ, ну, как Шекспир всегда делал.

Но вполне возможно Мистер Икс – Х – запретил и это весьма недвусмысленно. Удивляет:

– Откуда они в 17-м году знали все эти премудрости? Чтобы очень логично запретить их враз и завсегда, – я не понимаю.

Неужели древняя идеология Золотого Литого Тельца была так проработана в России перед 1917 годом, что ее всей душой, всем сердцем поняли в России и, возможно, даже не только евреи?

В любом случае можно сделать вывод:

– Стихия – это не Пушкин, а его антипод, и второй:

– Стихия, да, есть, но и она, похоже, тоже кем-то управляется.

И вопрос:

– Как выбирает Дездемона? – И можно думать, душой, стихией, как думают Борис Парамонов и Иван Толстой, но вот Пушкин конкретизирует, что нет, не только, а точнее:

– Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа.

И более того, она проверяет по этой книге то, что говорит Бурмин, объясняясь ей в любви, укрощая свою стихию театром:

– Я вас люблю, – сказал Бурмин, – я вас люблю страстно…

И она видит: совпало – это первое письмо Сен-Пре, вспомнила, с кем она переписывались в юности письмами из этого романа Жан-Жака Руссо Новая Элоиза.

Поэтому.

Поэтому Человеку, чтобы поверить в Бога – надо только вспомнить всё, – как сказал Арнольд Шварценеггер, вспомнить свой с Ним Завет – не чужой:

– Свой Завет.

Кажется:

– Ну не смешно ли противопоставлять ТЕАТР – Стихии, тем более управляемой?

Говорят, бог был против театра, – но это может быть только, как против профанации истины.

Недаром какая сейчас ведется борьба с театрами-то! Поняли, что не вырубить топором – театр с легкостью даже аннигилирует.

Далее, про формулировку Толстым: Гордись поэт! – Откуда взято? Также:

– Гнилой пень вместо того, что сейчас вижу я в тексте открытой книги:

– Чахлый.

Толстой читает:

– Волнует степь и пыль несет, – когда написано:

– Подъемлет лист и пыль несет.

И вот этот:

– Гордись поэт, – тогда, как у меня просто:

И делается заключение:

– Этим Гордись Пушкин отменяет нравственность.

Похоже на какой-то черновой вариант в стиле допотопной лирики Жуковского.

Здесь дело не в гордости, принципиально не в этом дело, когда Пушкин пишет:

– Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

Как месяц любит ночи мглу? – а до этого про ветр в овраге, когда надо гонять корабли по морю, про орла, покидающего горы и башни ради чахлого пня.

И продолжает:

И, не мудрствуя лукаво, Иван Толстой называет такое поведение:

– Стихийным! – Вопрос:

– Почему тогда Чарский молчал, изумленный и растроганный?

– Ну что? – спрашивает поэт.

И Чарский рассказывает, чем он очень удивлен и растроган, – нет, не стихией, клокочущей в Медном Всаднике, а наоборот, тем, что чужая мысль, чуть коснувшись слуха поэта, тут же стала его собственной! Как будто он думал об этом же самом всю оставшуюся жизнь.