– Что с тобой такое? – спросил Макмастер.

Глаза Титженса налились кровью.

– Говорю тебе, я жду телеграммы от Сильвии, – повторил он.

– А! – воскликнул Макмастер. И добавил: – Но телеграмма не придет сегодня – уже слишком поздно.

– Может, и придет, – проговорил Титженс. – Я обо всем договорился с почтальоном – он сразу же принесет мне ее, как получит! Возможно, Сильвия отправит ее лишь в самый последний момент, чтобы потрепать мне нервы. И тем не менее я жду от нее телеграммы, и ровно поэтому у меня такой вид.

– Эта женщина – безжалостнейшее из чудовищ… – сказал Макмастер.

– Тебе было бы нелишним вспомнить, что ты говоришь о моей жене, – напомнил ему Титженс.

– Не понимаю, – отозвался Макмастер, – как вообще можно говорить о Сильвии без…

– Логика очень простая, – продолжил Титженс. – Давать оценку поступкам дамы можно лишь в том случае, если они тебе известны и если тебя о том просят. Не нужно ничего комментировать. А в данном случае действия дамы тебе совершенно не известны, так что прикуси язык, – посоветовал он, глядя прямо перед собой.

Макмастер сделал глубокий вдох. Он с тревогой думал о том, что же станет с его другом дальше, если всего семнадцать часов ожидания его так изменили.

Тут Титженс заявил:

– Я смогу говорить о Сильвии после еще двух стаканов виски… Давай сперва разрешим другие вопросы, которые тебя волнуют… Фамилия блондинки – Уонноп. Валентайн Уонноп.

– Был ведь известный профессор с такой фамилией, – проговорил Макмастер.

– Да, это дочь покойного профессора Уоннопа, – подтвердил Титженс. – И писательницы.

– Но… – встрял было Макмастер.

– После смерти отца она год проработала горничной в богатом доме, – сообщил Титженс. – А теперь, по сути, работает служанкой у собственной матери, писательницы, помогая ей содержать их небольшой домик. Полагаю, эти обстоятельства и подтолкнули ее к борьбе за права представительниц прекрасного пола.

Макмастер снова попытался было вставить свое «но…».

– Я узнал это от полицейского, пока бинтовал канарейке лапку.

– От того полицейского, которого ты свалил с ног? – уточнил Макмастер, и его глаза округлились от удивления. – Так, значит… он знал мисс… э-э-э… Уонноп!

– Ты, судя по всему, невысокого мнения о полицейских Сассекса, – заметил Титженс. – И совершенно напрасно. Констеблю Финну хватает ума на то, чтобы узнать юную леди, которая вот уже несколько лет организует чаепития и соревнования для жен и детей полицейских. По его рассказам, мисс Уонноп – рекордсменка Восточного Сассекса по бегу на четверть мили и полмили, по прыжкам в высоту и в длину, по толканию ядра… Вот почему она смогла так изящно перескочить тот ров… И как же обрадовался этот добрый, простой человек, когда я попросил оставить девушку в покое. Сказал, что ему не хватило бы наглости арестовывать мисс Уонноп. Другая девушка – та, что вскрикнула, – не отсюда, вероятно, из Лондона.

– Ты попросил полицейского… – начал было Макмастер.

– Я передал ему похвалу от достопочтенного Стивена Фенвика Уотерхауза и сообщил, что тот будет ему очень признателен, если констебль сообщит начальству, что поймать злоумышленниц не представляется возможным. Еще я дал ему новейшую пятифунтовую банкноту – прямиком из кабинета министров – и добавил от себя парочку фунтов да сумму, равную стоимости новой пары брюк. Так что теперь он – счастливейший из сассекских констеблей. Славный малый; рассказал мне, как отличить следы самца выдры от следов беременной самки… Но тебе это вряд ли интересно.

Он продолжил:

– Ну что у тебя за дурацкий вид! Я же сообщил тебе, что буду ужинать с этой свиньей… Нет, нехорошо так его называть после того, как он угостил тебя ужином. К тому же он очень славный малый…

– Ты мне не рассказывал, что ужинал с мистером Уотерхаузом, – сказал Макмастер. – Надеюсь, ты помнишь, что он, помимо прочего, возглавляет Комиссию по долгосрочным государственным займам и в его руках судьба и нас, и нашего департамента.

– Право ужинать с сильными мира сего есть не только у тебя, согласись! – воскликнул Титженс. – Я хотел обсудить с ним… Те расчеты, которые его проклятая свора вынудила меня подделать. Хотел хоть немного объяснить ему свою позицию.

– Не может быть! – воскликнул Макмастер с каким-то паническим ужасом. – Но ведь они вовсе не вынуждали тебя подделывать расчеты. Они просили подкорректировать итоги, исходя из имеющихся данных.

– Как бы там ни было, – отозвался Титженс, – я с ним объяснился. Сказал ему, что те три пенса могут обернуться для страны – и для него как для политика! – полным крахом.

Макмастер прошептал:

– Боже правый! Ты что, забыл о том, что ты – государственный служащий? Он мог…

– Мистер Уотерхауз спросил меня, не соглашусь ли я перейти в его секретариат, – сообщил Титженс. – А после того, как я послал его к черту, еще два часа слонялся со мной по улицам и спорил… Когда ты меня прервал, я как раз обдумывал новый расчет для него. Я обещал предоставить ему новые данные к половине второго в понедельник.

Макмастер сказал:

– Быть того не может… Клянусь Богом, ты – единственный человек в Англии, кто на такое способен.

– Мистер Уотерхауз сказал то же самое, – заметил Титженс. – Сказал, что старина Инглби так меня ему отрекомендовал.

– Очень надеюсь, – проговорил Макмастер, – что ты учтиво ему ответил.

– Я сообщил ему, что наберется с дюжину человек, способных сделать все необходимые вычисления, и упомянул твое имя, – сообщил Титженс.

– Но это же неправда! Конечно, я смог бы заново пересчитать все данные. Но там ведь речь об актуарных расчетах, а я хуже в них разбираюсь.

– Не хочу, чтобы мое имя было замешано в этом возмутительном деле, – небрежно бросил Титженс. – Поэтому, когда в понедельник я отдам ему бумаги, я скажу, что бо́льшую часть работы сделал ты.

Макмастер вновь застонал.

Его печалил отнюдь не альтруизм Кристофера. Макмастер, всей душой желающий своему талантливейшему другу всяческих успехов, был амбициозен и в отношении себя, но очень ценил свой покой. В Кембридже его абсолютно устраивало стабильное и уважаемое положение среди студентов-математиков. Он знал, что в этом гарант спокойствия его жизни; еще больше его умиротворяла мысль о том, что от него не потребуется покорение заоблачных высот впоследствии. Но когда два года спустя Титженс окончил Кембридж не первым, а вторым студентом, Макмастера постигло горькое разочарование. Он прекрасно понимал, что Титженс попросту не стал утруждать себя учебой, причем десять к одному, что намеренно. Хотя обучение давалось ему легко.

На все укоры Макмастера, на которые тот не поскупился, Титженс отвечал, что одна мысль о том, чтобы всю жизнь проходить с клеймом лучшего студента, для него совершенно невыносима.

Макмастер довольно рано понял, что лучше всего для него жить мирной жизнью, будучи при этом все же человеком уважаемым, и водиться с людьми респектабельными. Ему хотелось идти по улице Пэлл-Мэлл под руку с лучшим студентом Кембриджа у всех на виду, вернуться с восточной стороны, уже под руку с самым юным лорд-канцлером в истории Англии, прогуляться по Уайтхоллу со всемирно известным писателем, непринужденно болтая с ним и салютуя по пути высокопоставленным чиновикам Казначейства. И чтобы после чая в клубе в течение часа все эти люди тесной компанией беседовали с ним с уважением и почтением. Так он представлял себе благополучие.

И у него не было никаких сомнений в том, что Титженс – талантливейший из англичан своего времени, и ничто не вызывало в нем столько тревоги, как мысль о том, что его друг не сделает блестящей и головокружительной карьеры и не займет высокую государственную должность. Он с огромной охотой – это была его самая главная мечта – увидел бы, как Титженс его превосходит! Но он не осуждал чиновников за маловероятность такого расклада…

Однако Макмастер не оставлял надежды. Он осознавал, что есть и иные карьерные пути, отличные от тех, которые он сам себе предназначил. Он не мог представить, как поправляет – даже самым что ни на есть почтительным тоном – человека старше себя по должности, зато наблюдал, что Титженс общается практически с любым вышестоящим чиновником так, будто перед ним круглый идиот, но никого это особо не обижает. Само собой, Титженс был Титженсом из Гроби, но разве же одного этого достаточно для спокойной жизни? Времена меняются, и, как казалось Макмастеру, им довелось жить в эпоху демократии.