Отец Консетт положил ладонь поверх сюртука, чуть пониже груди.

– Сильвия Титженс, – сказал он. – Для подобных случаев у меня во внутреннем кармане всегда лежит маленький сосуд со святой водой. Что, если я окроплю вас двумя каплями и прокричу: «Exorcio Ashtaroth in nominee…»?[10]

Она вновь выпрямилась на диване, приподнявшись над своей пышной юбкой, словно кобра, что вот-вот ринется в атаку. Лицо было бледным, взгляд – пристальным.

– Вы… вы не посмеете! – воскликнула она. – Сотворить такое… злодейство! – Ее ноги медленно соскользнули на пол, взглядом она оценила расстояние до двери. – Вы не посмеете. Я донесу на вас епископу…

– Доносите, но капли обожгут вас раньше, – сказал священник. – Прошу, уходите и прочтите «Ave, Maria!» раз-другой. Сейчас вам это необходимо. И никогда больше не говорите при мне про развращение ребенка.

– Не стану, – подтвердила Сильвия. – Не стоило мне…

Ее черный силуэт темнел на фоне дверного проема.

Когда дверь за ней закрылась, миссис Саттертуэйт сказала:

– А обязательно было так ее запугивать? Конечно, вам виднее. Но, по-моему, получилось чересчур.

– Это немного ее отрезвит, – сказал священник. – Она глупая девчонка. Участвует в черных мессах вместе со своей миссис Профьюмо и тем парнем, чье имя я позабыл. Это же видно. Они перерезают горло белому козленку, разбрызгивают его кровь… Это-то она и припомнила… Все не слишком серьезно. Так, сборище глупых, беспечных девочек. Для них это не более чем хиромантия или гадание, если расценивать эту мерзость как грех. Тут все дело в воле, а воля – это суть любой молитвы, что к Богу, что к дьяволу… И сегодня она вспомнила об этом и уже не забудет.

– Само собой, это ваши дела, отец, – лениво проговорила миссис Саттертуэйт. – Вы сильно по ней ударили. Не думаю, что ей когда-либо наносили подобные удары. А что такое вы решили ей не говорить?

– Смолчал я по той единственной причине, что такую мысль лучше не вкладывать ей в голову… Однако для нее ад на земле случится тогда, когда ее муж побежит – решительно и слепо – за другой женщиной.

Миссис Саттертуэйт задумчиво посмотрела на стену, затем кивнула.

– Да, – проговорила она. – Я тоже об этом думала… Но произойдет ли это? Он очень здравомыслящий мужчина, разве не так?

– А что может его остановить? – сказал священник. – Только благодать милостивого нашего Господа, которой у этого человека нет и к которой он не стремится. К тому же… Он молод, полон сил, и они не станут жить… в супружестве. Я ведь его знаю. И тогда… Тогда она потеряет голову. Все будет напоминать ей о былых ошибках.

– Не хотите ли вы сказать, что Сильвия совершит что-то преступное? – спросила миссис Саттертуэйт.

– Разве не так поступает любая женщина, когда лишается мужа, которого изводила годами? – спросил священник. – Чем больше усилий она прилагает к тому, чтобы его замучить, тем увереннее она в том, что никогда его не потеряет.

Миссис Саттертуэйт мрачно всмотрелась в сумрак:

– Бедняга… Обретет ли он когда-нибудь покой в этой жизни?.. Что случилось, отец?

– Только что вспомнил, что Сильвия дала мне чай со сливками и я его выпил. Теперь я не смогу служить мессу у отца Рейнхардта. Нужно пойти и сообщить об этом его викарию, который живет в лесу.

У двери он сказал со свечой в руках:

– Я бы посоветовал вам не вставать ни сегодня, ни завтра, если получится. Сошлитесь на головную боль, и пусть Сильвия за вами ухаживает… Ведь вам же придется говорить, что она за вами ухаживала, когда вы вернетесь в Лондон. Если хотите меня порадовать, прошу, не лгите больше необходимого… К тому же, наблюдая за тем, как она за вами ухаживает, вы сможете запомнить и пересказать, как это было, в деталях, и тогда вся история станет правдоподобнее… Рассказывать, например, как Сильвия задевала рукавами склянки с лекарствами, чем очень вас раздражала… или… сами разберетесь! Если есть возможность скрыть скандал от наших прихожан, надо ей воспользоваться.

И священник побежал вниз по лестнице.

Дверь тихо скрипнула, заставив Титженса вздрогнуть, и в комнату вошел Макмастер. Титженс, одетый в некое подобие смокинга, сидел в спальне, оборудованной прямо на чердаке, и раскладывал пасьянс. Потолок был покатым, его подпирали стропила из темного дуба, разбивающие на квадраты стены, выкрашенные кремовой краской. Еще там стояли кровать с пологом, угловой дубовый комод, на блестящем, но плохо уложенном дубовом паркете лежало несколько плетеных ковриков. Титженс, который всей душой ненавидел весь этот холеный антиквариат, сидел в центре комнаты за шатким карточным столиком под электрическим светом удивительной белизны, в здешней обстановке казавшейся совсем неуместной. Это был один из тех старых домов, которые в то время было модно переделывать в гостиницы. Именно здесь Макмастер, который черпал вдохновение в прошлых веках, и предпочел поселиться. Титженс, не желая ему в этом мешать, смирился с обстановкой, хотя с удовольствием поселился бы в другом месте – посовременнее и подешевле. Он, как человек, привыкший к мрачному хаосу, царящему в йоркширском поместье, не любил находиться среди собранных с любовью, но весьма жалких предметов антиквариата – как он сам говорил, в подобной обстановке он чувствовал себя неуютно, будто заявился на бал-маскарад в строгом костюме. Макмастер же, напротив, завидев старинную мебель, с серьезным и сосредоточенным видом проводил по дереву пальцами и заявлял, что это – «подлинный Чиппендейл», а это – «мореный дуб». Казалось, с каждым прикосновением к новому изделию он становился все серьезнее и манернее. Однако Титженс с первого взгляда, словно профессиональный оценщик антиквариата, определял, что перед ними дешевая подделка, и чаще всего оказывался прав, а Макмастер, тихо вздыхая, продолжал совершенствоваться в нелегком деле оценщика. В итоге, благодаря своему прилежанию, он достиг таких высот, что временами его звали в Сомерсет-хаус оценивать дорогостоящее имущество для завещаний – должность эта была весьма почетной и приносила приличный доход.

Титженс с чувством ругнулся, как человек, вздрогнувший по чужой вине и весьма расстроенный тем, что другие это заметили.

Макмастер – к слову, в вечернем костюме он казался еще миниатюрнее! – сказал:

– Прости, старина, я знаю, как ты не любишь, когда тебя отвлекают. Однако генерал сильно не в духе.

Титженс с трудом поднялся, подошел нетвердой походкой к умывальнику розового дерева, сделанному в восемнадцатом веке, взял с полочки над ним стакан виски с содовой и сделал приличный глоток. Потом задумчиво огляделся, взял блокнот с «чиппендейловского» бюро, что-то быстро в нем подсчитал карандашом и вскинул взгляд на друга.

Макмастер повторил:

– Прости, старина, но мне придется отвлечь тебя от важных расчетов.

– Не придется. Это так, мысли, – сказал Титженс. – Очень рад тебя видеть. Так что ты там говоришь?

Макмастер повторил:

– Я говорю, генерал сильно не в духе. Отчасти из-за того, что ты не явился на ужин.

– Да ерунда, хорошее у него… Настроение. Он безмерно счастлив, что те дамы скрылись из его глаз.

– Он сказал, что велел полицейским прочесать всю округу, а тебе рекомендует уехать утренним поездом завтра же, – проговорил Макмастер.

– Не поеду. Не могу. Мне нужно дождаться телеграммы от Сильвии, – сказал Титженс.

Макмастер застонал.

– О боже! О боже! – А потом обнадеженно предложил: – Но ведь телеграмму можно переслать в Хит.

– Послушай, никуда я не поеду! – воскликнул Титженс с легким раздражением. – Я уже обо всем договорился с полицией и с этой свиньей из кабинета министров. Я наложил повязку на пораненную лапку канарейки жены констебля. Ты присядь и сам посуди. Полиция не тронет таких, как мы.

Макмастер проговорил:

– Мне кажется, ты не понимаешь настроения общества…

– Прекрасно понимаю, особенно настроение таких, как Сэндбах, – успокоил его Титженс. – Присядь, говорю тебе… Выпей немного виски… – Он налил себе еще стакан и тяжело опустился в низкое плетеное кресло, отделанное кретоном. Под его весом кресло заметно просело, а воротник рубашки сбился набок.