Опять стукнула дверь. Негромкие шаги нескольких пар ног. Я поднял свесившуюся голову. Две фигуры в балахонах каких-то... Рясы? Монахи [4]? С третьим уже тут виделись. От вида монахов мне легче не стало. Отнюдь не все монахи отшельники, и отнюдь не все врачуют словом и истязают свою собственную плоть. Хватало среди них любителей поистязать чужую. Мало костров по Европе пылало?
Жить, жить охота, мОчи нет. Боли не хочу, умирать не хочу... вот всего этого вокруг не хочу. Хочу добрых улыбок. Добрых, я сказал! Когда тебе рады. Друзей хочу. Не по расчёту чтоб дружба. Вот чтоб в два часа ночи без звонка можно было. Хоть трезвым, хоть пьяным. Чтоб поняли. Чтоб люди были не сволочи равнодушные, а чтоб помогли, если что, и не за деньги, а просто так. Просто потому, что люди. Хотя бы посочувствовали чтобы, если что. Но по-настоящему, а не так, "соболезную, но..." . Чтоб соседи не матерились за стеной или за забором, а чтоб как родня, как стена за меня. Чтоб всем всё всегда в виде исключения и без очереди. Всем всё по блату. Самое-самое. Всем. Даже одинокой старушке, матери погибшего тридцать лет назад лейтёхи-вертолётчика, от кого выпускная фотка только и осталась на тумбочке рядом с часами. И ей тоже всё и бесплатно. И чтобы женщина рядом не та, что "милый, я тебя люблю, конечно, но...", а чтобы дома - хоть скалкой, а если против всего мира - так до конца патронов и без сомнений, кто тут прав. И я чтоб за неё так же. И чтобы потом я не стал к ней скотиной и козлом, чтобы удержался как-то от этого. Вот чтоб волшебство такое. Чтоб каждый поцелуй - как первый. Чтобы солнце в глазах и яркое синее небо. Чтоб в космос летали. Да! На другие планеты, как у Стругацких. Чтобы дети смеялись без конца и пахли мороженым. Шоколадным. С орехами. Чтобы никто, даже одинокие приезжие девушки, ничего никогда не боялся, даже ментов ночью на вокзале. Чтоб вообще не нужно было бояться, чтоб слово такое забылось. Чтобы украинцы вдруг проснулись и - опа! - а на востоке от них живут русские, а не кацапы. Чудо, да. И чтобы русские снова научились, наконец, произносить слова "украинец" и "таджик". Чтобы люди не врали. Ну, ладно, ладно... пусть врут, пусть. Это ведь натура у нас такая - врать. Мы и самим себе врём без конца. Так что пусть врут. Пусть врут, чтобы показаться лучше, чем есть. Пусть врут, чтобы понравиться, я не против. Пусть врут, чтобы хотя бы притвориться хорошим, а не для того, чтобы поиметь тебя. Пусть будет ложь во спасение, пусть... Но пусть же, блять, хоть кто-то, наконец, спасётся!
На столе у стены зажглись две лампы, противно проскрежетала по камню тяжёлая скамья, отодвинутая от стола, легла на столешницу толстенная тетрадь, рядом со стуком установилась чернильница. Из пенала извлеклось перо. Монахи неспешно усаживались. Один вдруг мазнул по мне внимательным взглядом, и я спохватился, что стою, как дурак. Вернее наоборот. А мне ребёнка отыгрывать надо бы. Ребёнки, если мозги им промыть как следует, они вообще-то герои круче Камо могут быть. Без страха и упрёка. С горящими сердцами. Романтики войн и революций. Безжалостные к себе и другим. Без малейших сомнений в своей правоте. Сомнения - они ведь от жизненного опыта заводятся. Как тараканы от грязи. Это ведь давно известно: "пока сердца для чести живы" и всё такое. Как раз где-то на границе этого возраста в армию и берут, чтоб денег настоящим воякам не платить... Да. Но это если мозги промыты. А если нет, то ребёнок легко пугается и ищет защиты и помощи у взрослых, коим вроде как и положено ребёнков защищать. Ребёнок мало что знает, плохо понимает мир за пределами своих невеликих нужд, логика у него слаба, и он легко путается. А потому ребёнка легко запугать, запутать и обмануть. А я тут стою, как Зой Космодемьянский...
- Дяденьки, - захныкал я. - За что? Что делается-то? Дяденьки...
Слёзы получились как-то удивительно легко. Прям ручьём полились, стоило только начать. Я вот когда притворялся-то, когда заревел, или до того?
Внимательный монах начал молча листать страницы. Второй наоборот уставился на меня, но не тем цепким взглядом, а тем, что должен бы таковой изображать. Молодой, лет двадцати пяти, лицо рыхленькое, глазёнки таращит, сам в свою крутость верит. Помощник комиссара ГубЧК, не иначе. Сам-то "комиссар" важности не демонстрировал. Ох, подсидит он тебя начальничек, ох подсидит...
Я подпустил скулежа в голос и начал взывать к милосердию Христа ради. У монахов это никакой реакции не вызвало. Первый, наконец, нашёл, что искал в тетради, и погрузился в чтение. Исчерпав идеи и словарный запас, я просто ревел в голос. Может, гормоны какие-то влияют? Что-то на рёв пробило - не остановить. Хорошо - к месту. Но вот чтение было закончено, лампа передвинулась, тетрадь сдвинута к помощнику, который тут же цапнул и перо. Алюминиевый реаниматолог, заметив перемены, поднёс ещё одну лампу к моему лицу. Тьма вокруг меня от этого только сгустилась, лица тюремщиков превратились в едва различимые бледные пятна. Но им, конечно, меня стало видно получше.
- Ответь мне, отрок, - начал главный. - Как твоё имя?
- Ру... Ружеро, дяденька. Я ни в чём не виноват! Отпустите меня, ради Христа!
- Ружеро Понтини, не так ли?
- Да. Я ничего не делал! Пожалуйста...
- Ружеро Понтини... Ну что ж, значит, ошибки нет, и мы можем начинать.
Ну, что ошибки не было и так было понятно, хотя я, как оказалось, точно идиот. Надо было отбрёхиваться: я не я и хата не моя. Бонд я. Джеймс Бонд. Из Жмеринки. И точка. Впрочем, отпустить бы всё равно не отпустили, а вот потом могло и хуже быть.
- Я - старший дознаватель святой инквизиции брат Альфонсо. Со мной брат Бартоломео. Ружеро Понтини, ты обвиняешься в преступном сговоре против матери нашей святой католической церкви и соучастии в заговоре против её главы, его святейшества папы Урбана IV.
- Ружеро Понтини, - вступил Бартоломео. - Что ты можешь ответить на эти обвинения?
- Дяденьки, - заголосил я. - Вы что? Какие зап... зав... сговоры? Ай-яааай! Вы что, дяденьки, милые, пустиииите!
Альфонсо кивнул алюминиевому и тот толкнул меня в спину, наверху скрипнуло, руки мои пошли за спиной вверх, выворачивая плечи из суставов. Но боль была не только и не столько от этого, сколько от недозажившего перелома. Я просто чувствовал, как ломается всё, что мои бедные фибробласты наработали за эту почти неделю.
- На вопрос отвечай. - буркнул палач.
- Не виноватый я ни в чём! Ай, дяденьки, больно же!
Я заголосил, заходясь криком, и даже не притворялся - боль была жуткая, и информативности в моих воплях было как соплей у стрекозы. Альфонсо меня долго не перебивал. Думаю, братья-инквизиторы не подумали о моей сломанной руке и не догадывались, что боль была сильнее, гораздо сильнее, чем они предполагали.
- Ружеро Понтини, - наконец заговорил он. - Советую тебе говорить правду. Ложь не поможет тебе. Мы хотим установить истину, и мы её установим.
- Пытая ребёнка? Откуда такая доброта?- тут я, конечно, начал из образа выходить, но боль, огромная, как воздушный шар, не способствовала моим актёрским качествам.
- Вот уже десять лет как его святейшество папа Иннокентий IV в булле "Аd extirpanda" дал нам право и вменил в обязанность применять телесные пытки для искоренения скверны. О возрасте испытуемых там ничего не сказано.
