- С целью... распространения ереси и... убить папу... святейшество.
У тебя счас из-под пера дым пойдёт, Бартоломео.
- Что именно делал Россини?
- Оружие.
- Какое именно?
- Да всякое. Баллисты, катапульты, самострелы... - тут я вспомнил, что ни мои попытки честно рассказать всё, что мне известно со слов Уберти, ни эта самая "истина", о которой так разорялся Альфонсо, им и на пуп не сдались. Им надо накопать компромата на Уберти, и пока они не услышат от меня всё, что хотят услышать, не успокоятся. Ну, уж простите, синьор Уберти. И Платон мне не друг, и на истину мне плевать. Бодайтесь с инквизицией сами. - Он на всё оружие знаки наносил. Тайные. Каббалистические. И талмуд в полночь читал. Ещё синьор Уберти и мастер Россини вызывали демона, чтобы продать душу и получить тайный яд, который действует только на католиков. От этого яда на лбу проступает красная звезда, а в той звезде - серп и молот. И по этому знаку будут узнавать настоящих сынов церкви и папы...
- Почему - звезда? - остановил мой словесный понос Бартоломео. - Символ нашей церкви - святой крест.
- Не обращайте внимания, брат мой, - пояснил Альфонсо. - Мальчик лжёт. Он хочет нас отвлечь, усыпить наше внимание, и сбить нас с толку, завалив ложными сведениями. Ещё он хочет выиграть время и отдохнуть от боли.
- Вот как! Так он больший грешник, чем казался!
- Ничуть, брат мой. Ничуть. Это естественное желание каждого испытуемого на первых допросах.
Альфонсо подошёл ко мне и погладил по голове.
- Сейчас он ненавидит нас. Ему кажется, что мы - плохие, злые люди, и именно в нас причина его бед и его боли. В его несовершенной душе бушует желание хоть как-то навредить нам, хотя бы перед смертью. Он ещё не понял, что причина - зло в его, а не в чьей-то другой душе. Но он это поймёт, брат Бартоломео. Боль и страдания очистят его душу, и он поймёт, что мы любим его, и тогда он возлюбит нас и будет благодарить за это очищение, и примет Бога в сердце своём. Всё это будет. Не надо спешить. Что такое единорог, Ружеро?
И где только таких уродов моральных производят... Ну, я тоже тебе психоанализ могу произвести: тебе в детстве папка палец дверью зажимал, и девочка дала не тебе, а тому, кто тебе по ушам настучал.
- Животное такое, - я всё же решил не нарываться лишний раз. - Лошадь с рогом. Сказочная. Девственниц любит, - говорить было тяжело. Я с удивлением обнаружил, что плачу и всхлипы позорно прерывают мою речь. Боль билась в горло криком, который было трудно сдерживать.
Альфонсо улыбнулся.
- Нам известно про зверя. Но ведь я тебя спросил про то тайное оружие, которое изготовлял Россини, и которое он прозвал "Единорогом". Только не лги и не придумывай ничего про баллисты с тайными знаками.
- Да, если не лгать, то я не знаю! Да вам же плевать! Вам же только признания интересны! Так ну и пишите, что вам надо, я же подтверждаю! А меня пытать бесполезно: я память потерял. Там что-то случилось в лабо... в мастерской. Меня по голове сильно ударило, я чуть не умер. Даже не говорил несколько дней, сегодня только речь и вернулась, хоть кого спросите.
- И спросим, - кивнул Альфонсо. - Конечно спросим. Но сейчас спрашиваем тебя.
- Нет, если опять пытать будете, я, конечно, много чего говорить начну. Да только как тогда вы узнаете, что правда, а что нет? Я со всем согласен буду. Но вот рассказать про то, чего не помню, всё равно не смогу. Так что если вам действительно нужна истина...
- Фарината дельи Уберти расспрашивал тебя об этом оружии?
Ёксель-моксель! Ну конечно расспрашивал! В чем я тут же сознался. Как и в том, что и сам Уберти ничего нового от меня не узнал.
- Он спрашивал тебя об алхимическом составе?
Ещё бы! Тут Альфонсо стал совсем ласковым.
- Тебе нужно вспомнить, - он почти шептал мне в ухо. - Обязательно вспомнить этот состав, Ружеро.
- Да как же я его вспомню, брат Альфонсо...
- Отец Альфонсо для тебя, сын мой, - поправил он меня.
- Да хоть дед... простите. Отец Альфонсо. Как же я его вспомню, коли я его и не знал, может никогда?
- А, может быть, всё же знал? - покачал он головой.
- Может, и знал. Да только откуда я знаю, знал или не знал, если я не помню про это ничего? Э, эй! Будете опять кости ломать, так я без остановки что-нибудь говорить буду, я боли не хочу, да только всё одно неправда всё будет, а вы поверить можете. Так я вам сразу говорю: всё что под пыткой скажу - совру. Оно вам надо? Вы ж не узнаете, пока не проверите, а как проверить-то? Вот и получается, что смысла меня пытать нету.
- Это только так кажется, Ружеро. - улыбнулся он моей наивной логической ловушке. - На третий, пятый, может десятый день, ты поймёшь это сам. Сейчас ты еще не полностью тут. Часть твоей души еще в том мире, где нет ни боли, ни страха. Эта часть еще живет надеждой, что вот-вот - и боль уйдет, все страшное кончится, и ты опять заживешь прежней жизнью. Ты еще не понял, что этого уже никогда не будет и ничего не вернется. Никто не придёт за тобой и не заберёт тебя отсюда. Никогда. И твои мучения не кончатся. Никогда. И вот когда ты окончательно потеряешь всякую надежду, когда всё на свете, кроме одной минуты, одной секунды без боли потеряет всякое значение, когда твоя душа освободится от всех и всяких обещаний, клятв, привязанностей, дружбы и любви, когда сами понятия чести, верности, и даже добра и зла утратят всякий смысл и превратятся в пустое сотрясение воздуха, когда ты возненавидишь своё собственное тело, приносящее столько мучений и начнёшь мечтать о смерти, пусть даже самой мучительной, вот тогда ты будешь готов сказать всю правду. Поверь мне, Ружеро, так и будет. Нам надо только подождать. Нам ведь некуда спешить. В нашем распоряжении - вся вечность, созданная Господом. А сейчас продолжим, брат Бартоломео. Испытуемый слишком долго отдыхал от боли. Так он может забыть о ней, а этого допускать нельзя.
Клик, хрусть, треск. Чёрная, пластилиновая боль взорвалась, брызнула раскалёнными стеклянными осколками, обернулась ярко-жёлтой змеёй и ударила изнутри в затылок, отчего глаза мои лопнули, как рыбьи пузыри, и потекли кислотным дождём, а язык стал радугой в в солёной и шершавой пустыне..
ЗДОРОВЬЕ: 0 ТП
iv.
[Год 1263. Август, 8. Вечер]
