– Не много, не мало… Сколько требовалось. Рана твоя почти зажила, можешь не беспокоиться. Старуха Лоухи разбирается в растениях.

Привыкли глаза Волха к полумраку, рассмотрел он человека: крупный, широкоплечий, высокий, будто гора. Окладистая борода с проседью, но сам человек еще довольно молод, намного моложе старика Гнежко.

От воспоминания о содеянном защемило сердце у Волха, замер он, как испуганный олень, и чуть было не заплакал. Незнакомец поправил шкуру, которой был укрыт Волх и проговорил неспешно:

– Повезло мне тебя найти, княжич. Жаль, опоздал немного, на день или на два.

– О чем ты говоришь? Кто ты?

Незнакомец положил руки на колени.

– Поверь, совсем неважно, кто такой я. Куда важнее, кто ты.

– И кто же я?

– Гореслав Гнежич, Волх Змиуланович, княжич Застеньграда. Неужто ты позабыл, пока спал?

Волх горько усмехнулся:

– Не забыть то, что я чуть было не сотворил.

– Верно, и это лучшее, что может случиться с не случившейся бедой, – память о ней будет отныне оберегать тебя, – казалось, человек знает о Волхе даже то, что тот сам не поспешит рассказывать каждому встречному. – Тебе повезло, что ты в дружбе с гадами, Волх. Я нашел тебя в овраге… Уголицы – самые опасные змеи на этих землях, а на тебе грелись, будто малые котята.

Волх вспомнил свое падение, вспомнил шелестение уголиц – и вспомнил Переплута. Вздрогнул:

– Мой товарищ… Переплут…

Тут человек вдруг посуровел. Дружелюбная улыбка спала с его лица, и в одночасье его лицо вдруг стало угрожающим, как морда рассерженного медведя.

– Подлец, что напал на тебя, верно?

– Да.

– Ты слаб еще, Волх, но для правды тебе хватит сил. Столкнулся ты не с подлым человеком, но с существом куда опаснее… Слышал ли ты про навья, мертвого князя Горуверской земли, Лихоима Окаянного?

– Мне эти сказки няня рассказывала, когда был я всего пару годов отроду. Помню только то, что замарал Лихоим благость и взамен хотел научиться всей ворожбе, что известна с древности…

– Всё так и есть. Благость свою он отдал… – незнакомец задумался, поглаживая бороду. – С тех пор Лихоим ищет тех, кто ослабел, – прожорлив он – и жадно упивается их благостью, будто голодный пес мясом. Нашептывает Лихоим сладкие песни, а сам тянет несчастного с Иномерова пути.

– Он мертв?

– Не может стать мертвым то, что уже мертво… Ты ранил обличие, но навью суть человеческим кинжалом не сгубить.

Волх молча слушал, но сомнение не давало ему покоя:

– Он упомянул хозяина. Неужто у такого существа может быть хозяин?

Незнакомец глянул в глаза Волху и промолчал, всё так же поглаживая свою густую бороду. Глаза его были разными по цвету и такими яркими, что даже в полумраке шалаша разглядел Волх: один глаз карий, будто переспелая вишня, а второй зеленый, словно хвоя древней сосны.

– Об этом мы поговорим с тобой позже, когда ты окончательно на ноги встанешь, княжич, – наконец медленно произнес незнакомец. Он поднялся и, согнувшись, двинулся к выходу.

– И всё же, как мне называть тебя? – напоследок спросил Волх.

– Называй меня пока Шатуном.

На третий день сумел Волх подняться. Приходила к нему только старуха Лоухи, давала поесть кореньев и кислых ягод, приносила воды. Не отличалась она болтливостью, а Волх и не лез с разговорами. Не каждый день попадаешь на попечение ламанки, чтобы докучать ей бессмысленными расспросами. Знал Волх, что сам всё увидит, как только поднаберется сил. На заре третьего дня услышал он перешептывания у самого входа в шалаш. Немного приподнялся и углядел: у щели входа толкались три ламаненка, три маленьких кокорчонка*. Каждый зеленоголов, космат, у каждого на шее по деревянному амулету. Увидав, что Волх их приметил, кокорчата испугано заметались и убежали прочь. Тогда Волх решил, что достаточно отлежался, чтобы попробовать выйти да посмотреть, где он оказался.

Вот диво было узнать, что шалаш, в котором пролежал Волх все эти дни, оказался на самой верхушке раскидистого дуба. Отшатнулся Волх от края, побоявшись упасть от слабости вниз. Огляделся кругом – на этом дубе шалашей больше не было, видно, живет тут одна старуха Лоухи. Зато на соседних деревьях тут и там виднелись небольшие домишки, будто шишки на елке. Были здесь и дома, подвешенные на ветки, словно птичьи кормушки, были лачуги и у самых стволов, словно скворечники. Волх в изумлении озирался: как найти ламанов, если живут они не на земле, а с нее лачуг и не видать, так хорошо они запрятаны и так малы?

Не было никаких лесенок, хоть бы и веревочных, так что предстояло Волху спускаться по веткам, будто птице или белке. Медленно преодолевал он расстояния, не спеша и опасаясь сорваться, но с умом был построен шалаш – каждая ветка будто бы сама под ноги вырастала, сучья будто бы сами в руку ложились. Спустился Волх на землю и сам не ожидал своей радости: Ерома-матушка, как славно снова стоять на тебе!

Вокруг, казалось, было пусто. Но присмотрелся Волх и понял: человечий глаз с трудом такое различит, но если уж знать наверняка, что ищешь, тогда заметно становится движение среди кустов то тут, то там. Снуют под деревьями ламаны, проскальзывают туда-сюда ламанята. Побрел Волх в сторону, куда то и дело в заросли ныряли диволюды, с трудом пробираясь через кусты, которые ламаны проходили, словно лисицы проскальзывали. И оказался княжич на небольшой поляне, окруженной густыми елями. А на поляне – прудик, не больше пяти шагов в длину. У пруда сидят ламанки: кто стирает зеленые тряпки, кто толчет в ступках коренья, кто просто болтает ногами в воде. Волх с жадностью стал оглядываться: неужто и в самом деле все?

Ламаны все как на подбор с зелеными головами, простоволосые и нечесаные. Одеты в ветхие, но чистые одежды цветов леса: тут и еловый зеленый, и дубовый зеленый, и изумрудный травы, и темный коры, и светлый ореховый. Пошиты одежды не по-человечески, будто наизнанку, но удобно и просто, без защитных узоров, без вязи-оберегов. Сразу почувствовал себя Волх не к месту разряженным: свита на нем черная с изумрудной вышивкой, сапоги высокие с серебряными бляхами…

Бегали в высокой траве ламанята, ловили бабочек да кузнечиков, догоняли друг друга и брызгались водой. Тогда какая-нибудь старая ламанка шикала на них и прогоняла подальше от пруда. Поодаль в тени восседали старики – четверо скрюченных от старости ламанов. Бороды-то у них также в зеленый выкрашены, а головы-то налысо острижены. Ушастые, глазастые, с такими же крупными и цепкими руками, щурятся на свет, ворчат о насущном.

Постоял так Волх, постоял и не знал, куда бы ему деваться. Тут заметила его кокорица* у пруда и помахала рукой. Подошел к ней Волх, а она давай брызгаться.

– А ну брось, – строго по-человечески сказала старуха Лоухи молодой кокорице. – Не с ламаненком играешь!

– Вы по-человечески говорите? – удивился Волх. А старуха Лоухи только хмыкнула. Застала она еще совсем юной девочкой первую войну людей и диволюдов, страшную Кокорову Сечь. До нее каждый ламан научился говорить на человеческом, а каждый из зверодлаков знал ламаний. Да только времени с тех пор прошло…

– Как зовут тебя, девица-кокорица? – спросил Волх у юной ламанки.

– Шишка, – сказала она. Волосы у нее были зелеными, но проглядывались рыжие прядки, будто язычки огня. – А ты – княжич из Большого города!

– Верно, Волхом меня звать.

– А вот и неправда, не так тебя зовут!

Похолодело всё внутри у Волха. А Шишка хихикнула и заболтала ногами в пруду:

– Уголица лучше подходит!

– Какая ты проказница, – улыбнулся Волх. – Сколько лет тебе?

– Мало еще, только пятьдесят коловоротов да половина.

Волх улыбнулся ей и подумал: «Будь ламаны людям друзья, вполне могла она застать мою матушку живой и невредимой».

– А видела ли ты, где Шатун?

– Тарсашок! – указала Шишка на другую сторону поляны, за деревья.

– За лугом у оврага, – перевела ворчливо Лоухи. – Смотри, снова не рухни. Уголицы первый-то раз стерпели, второй могут и обозлиться!