- Всё, блямба - карамба, сикось - накось, дружба кончилась.
Он проходил через толпу зевак и прихожан, как ледокол сквозь льды. Люди расходились от него при его приближении. Петр сгорбился и брел, как побитая, никому не нужная шелудивая собака. Никто не смотрел ему в глаза. Кто-то просто отворачивался, а кто с презрением плевал в его сторону. Он побрел к лавочке под старым тополем. Эта лавочка была для всего села навроде клуба знакомств, вроде ресторана или забегаловки. Он сам лет пять назад познакомился со своей Ленкой на этой лавке. Да и женихались здесь же.
Бывало, по вечерам на ней набьется пар пять, шесть и ничего, не стесняли друг друга и не стеснялись. А уж сколько винца здесь попито с мужиками по - праздникам и по будням. Чего уж греха таить, много знает эта лавка и хорошего и плохого. И все важные события в жизни Петра были связаны с этой лавкой. В армию провожали с нее, встречали на ней. Ленку два раза в роддом провожал и встречал - с нее. Это потому что автобус из района рядом с тополем останавливается. Вот и позор встретил около лавочки. Прямо не лавка свиданий, а скамья подсудимых!
Достал пачку папирос "Прибой", прикурил и обратил внимание, что на лавке лежит какой-то мешок. С лица деда Якова ветер сорвал цветастый платок. Подойдя поближе, Петруха ахнул! Рот его открылся. На его нижней губе, приклеившись, болталась дымящаяся папироска. Он узнал дедушку. На лице покойника была невыносимая гримаса боли, один глаз чуть приоткрылся. Впавшая глазница была заполнена жидкостью, похоже, слезами. Петра переполняли разные чувства. Ненависть к себе и жалость к деду. Несмотря на то, что Петруха был шалопай из шалопаев, дедеку, как он его называл, любил и боялся, но больше всего - любил.
"Вот тебе и лавочка, - подумал, утирая слезы, Петр, - она еще и гробовая..."
Петруха взял на руки легкое тело деда Якова и как младенца, прижав к груди, понес его домой. Туда, где дедека вот также нянькал шаловатого Петюшу, напевая ему простенькое: "Агу - гу- гу- гу- гу- гу...".
Петр шел, прижав к груди деда и напевал, гундося:
- Гро-бо-ва-я, доска - а - а, гро-бо-ва-а -а -а я...
И ушёл, чтобы ни ему, ни деду не видеть эту "серьезную партейную компанию". Пришел домой, положил его на стол. Вытер мокрые глазницы деда, прикрыл глаз и сел рядом на лавке. Что нужно делать дальше, он не знал. Ребятня была где - то на улице. Скорее всего у храма. Ленка лежала в больнице, чего-то там по-женски. Родители были в Челябинске на чьих-то именинах. Подумал про себя: "Бабку Щукину подожду, она всё знает, как надо с покойниками". Он положил руки на стол, голову на руки, прижал ее к боку деда и зарыдал, будто малыш, который сотворил какое-нибудь баловство и теперь боится мамкиного наказания. Прижавшись к родному деду, заскулил, как маленький, слепой щенок:
- У-у-у-у-у-у...
Он был одинок в этот самый момент, очень одинок! Обманут, проклят, унижен, оскорблен в лучших чувствах!
***
А в это время секретарь райкома партии В. И. Левинсон умчался с места столь неожиданно печальных событий на той самой телеге. Правда, на радость наших мужиков, позабыл ящики с водкой и царскую закуску. Уехал, оставив начальствовать Курина, председателя. Но, правда, напоследок ему сказал:
- Меня здесь НЕ БЫ-ЛО!!! Понял?
Курин все понял: "Этот-то прохиндей выкрутится, а отвечать за все будет он, Курин! И будет он скоро не Куриным, а Петуховым!"
Э - эх! Он залез под рогожу, вытащил литр водки и засунул в карманы пиджака.
- После напьюсь! Один напьюсь! А потом я всему совхозу...один!... всему совхозу!.. У - у - ух! С**и!!! Я, Федор Курин, им не Левинсон какой - то и не Фридрих Барбаросса! Хотя, Барбаросса, это ничего, на меня похоже! Интересно получается - он на "ф" и я на "ф"... Хотя, при чём тут ентот фриц замшелый? А может у меня ещё лучше получится! Я - старшина в запасе, Федька Курин, укатаю в коровью лепёшку любого Фридриха и даже того горластого лейтенанта Зыкина.
Курин вспомнил, как в войну, на Одере, летёха, отнял у него фляжку со спиртом, вылил её на его гимнастёрку и хотел поджечь, индюк ротный. И это перед переправой... А был апрель, не жарко... Спирту не жалко, после небольшого боя на станции целую цистерну захватили. Лейтенант ужрался трофейным пойлом, как котяра валерьянкой. Только не мяукал, гад! Проспиртовался, как Ильич в мавзолее. Вот тут уж Курин чуть не поджог его! Демаскироваться от бомбовозов не хотелось.
"Командир, твою мать, - тыры - пыры!!! У меня тоже, какая - никакая, властишка имеется! И теперь, командовать буду Я! Разбегутся все от страха. Эх! Пулеметик бы, какой задристанный! Я бы тогда и район потянул! Ооо, я еще и шутковать могу!" - подумал про себя Курин и довольно ухмыльнулся.
Вот с этой-то улыбкой, с литром водки в оттопыренных карманах, ну прямо как с гранатами, он и пошел команды да матюки раздавать. Пошел, а сам по сторонам зырк да зырк. Это он Петруху высматривал, чтоб с ним выпить. Потому, как боится бычьих его кулаков и драчливого нрава. Понимает Курин, что Петра он под "дружбу" подставил! Но пока не до него! Командовать надо!
Курин подошел к командиру саперов и очень громко, по командирски так, чего-то грозно вякнул. Вроде того, чего мол, растрындяи, тяните, - дайте сам взорву, если не умеете!
Тот тихо так, как показалось Курину, даже ласково, послал его дояркам дойки дергать.
А больше и командовать-то Курину было некем.
- Не е е!!! Тыры - пыры, щас напьюсь! Один!!!
Он пошел, придерживая карманы пиджака, к машине, покрытой брезентовым тентом. Задний борт был открыт и завешен пологом. Можно спрятаться и от солнышка, и от лишних глаз. Да и обзор хороший. Он еще не забыл, что это он здесь, тыры - пыры, главнокомандующий!
Откинув полог машины, он забрался в кузов. Сел на лавку. Достал из кармана бутылку. Свернул пробку и, сделав из горлышка глоток, чуть не поперхнулся. Рядом, вытянув руки по швам, лежал тот самый солдатик. А подалее, раскинув руки, лицом вниз, синея куполами и крестами на спине, лежал урка - "вещая каурка". Сердце, как будто, остановилось. Хотелось убежать, улететь, испариться с этого места. Но предательская слабость охватила все тело. Оно просто не слушалось, отказывалось подчиняться. Куркин весь покрылся холодным потом. Ладони стали мокрыми, как будто были испачканы маслом. Даже бутылка чуть было не выскользнула из рук.
Немного придя в себя, он всмотрелся в лицо солдата. Что-то дрогнуло в его душе. Может, вспомнилась война?
Ведь Курин протопал по этому, ети её мать, Барбарискину плану, как корова по грязному шляху. Шлёпал по грязи, аж подмётки от сапожков солдатских отлетали, к ядрени - фени, как лузга от семечек. А шлёпал он по земельке родненькой... и совсем не родненькой, столько, тыры - пыры, что корова сдохнет, столько прошагамши...ползти-то она не может, курва рогатая... А он прошагал и прополз! В пехоте. От Сталинграда до Берлина.
