– Чепуха какая-то происходит, Владлен Николаевич, – признался, поерзав. – Внешне все выглядит, словно она ходит туда всего с одной целью – купить сетку репы.
– Чего купить? – переспросил Блеер, нахмурившись. Ему показалось, что он ослышался.
– Репы, – понимающе хмыкнул полковник. – Идет сразу к нужному ряду, придирчиво выбирает: щупает, чуть ли не обнюхивает каждую – и прямиком оттуда домой.
– Сетка репы? – недоверчиво повторил Блеер. – Что с ней можно делать-то?
Жора заелозил на стуле – ему тоже было любопытно.
– Знаете… – Рука полковника заскребла в затылке, а в голос пробрались извиняющиеся интонации. – Вот все выглядит так, словно она ее ест. По крайней мере, в выносимом из квартиры бытовом мусоре находим отрезанные вершки и корешки в точном соответствии с числом купленных корнеплодов. Мы прикинули – примерно по полкило в день получается.
– Ест?! – Блеер поморщился и потряс головой, словно все никак не мог поверить в услышанное. – Ешкин кот, вот это дела…
– Постойте. – Москвич-психолог вдруг резко подался вперед. – Я правильно понял, что у этой Фолк неожиданно появилось странное вкусовое пристрастие?
– Да, – кивнул зам, – очень странное.
Все выжидающе посмотрели на Витольда. На лице у того загуляла кривоватая укоризненная улыбка:
– Что ж вы так, товарищи офицеры… – протянул он насмешливо. – У вас что, жены во время первой половины беременности не капризничали?
Мужчины замерли, осмысливая. Потом Блеер со всего размаху шлепнул ладонью по столу и возмущенно заблестел глазами:
– Ах ты! Нет, ну когда успела-то?! Глаз ведь не сводили! Костя, – резко повернулся он к заместителю, – вы ничего этакого не фиксировали?
Тот дернулся было к папке с бумагами, потом энергично замотал головой:
– Абсолютно ничего. Абсолютно! За последние месяцы к ней в квартиру мужчина заходил только один раз: тот новый консул, – и вылетел оттуда пулей через три минуты с расцарапанной мордой. И она ни к кому в гости не заходила.
– Ну и нравы у них, получается, в этом консульстве, – протянул Блеер с осуждением, – аморалка прямо на рабочем месте.
– Да черт с ней, с аморалкой, – возбужденно отмахнулся Витольд, – если она беременна, то с «вороном»[4] мы проколемся. Надо срочно менять подход, соблазнение не сработает.
– Это верно, – согласился Блеер. – Деньги?
– Сомнительно, – покачал головой психолог, – очень сомнительно.
– Нам на курсах говорили, – подал голос Жора, – если человек утверждает, что ему ничего не нужно, значит, ему нужно все.
– Сомнительно, – повторил Витольд и в задумчивости потеребил кончик носа. – Может быть, внутренний авантюризм. Хотя… – и он резко прервался. – Нет, не буду сейчас гадать. Надо подумать. Ну и, конечно, наблюдать дальше – это пока только гипотеза.
– Гипотеза, гипотеза… – Блеер нервно побарабанил по столешнице. На лице его неярким отсветом проступило какое-то давнее потрясение. – Как вспомню свою… Зефир со шпротами… В два часа ночи – вынь да положь!
Офицеры понимающе заулыбались.
– Ладно, – решительно отмахнулся генерал от воспоминаний, – с «вороном»-то что тогда делать будем? Откомандировывать или перенацеливать?
Психолог вскинул глаза к потолку, словно пытаясь прочесть там ответ, потом предложил:
– Перенацеливать. Да вот, к примеру, на эту рыженькую хиппи. Комбинация из двух подходов, нацеленных на игру эмоций, с ней может быть эффективна.
– Хорошо, – легко прихлопнул ладонью Блеер и покрутил головой в каком-то непонятном восхищении. – Вот ведь… Успела как-то, зараза шустрая. Ладно, тогда давайте теперь по этой рыжей пройдемся.
Тот же день, вечер
Ленинград, улица Комсомола
– Чтобы в будущем году – в Иерусалиме! – Язык у Женечки Сланского уже чуть заплетался, но на две еще непочатые бутылки вина он поглядывал с приязнью. – Главное – в Вене сесть на поезд, а не на самолет!
Стаканы встретились над столом, и разговор привычно рассыпался.
– Да ты пойми, – продолжил, словно и не было перерыва, жарко втолковывать Алику в правое ухо Мишка Рогинский. – Наша русская культура – вербальная! Слово у нас всегда главенствовало, и поэтому хороших живописцев мало. А иконопись – это все же работа с сакральным объектом, отдушиной художнику там служит цвет…
– Мне вот что тревожно, – шмелем гудел откуда-то слева Славка Гурфель, – мы все ждем от тех, кто уехал, каких-то свершений. Но ведь ничего нет! А может, и не будет?
Голоса остающихся друзей звучали в опустевшей комнате как неродные. Взгляд же Алика все норовил соскользнуть с лиц сидящих за их спины, на приметное пятно невыгоревших обоев. Еще два дня назад там висел ковер «два на три», привезенный десять лет назад из Ташкента. Под пятном стояла рассохшаяся кровать. На ней по ночам молодой Алик, ворочаясь с боку на бок, грезил о Ленке, здесь же однажды ее глаза впервые со сладкой мукой посмотрели куда-то сквозь потолок. Не было для него места роднее, не было – и не будет. А сегодня им предстояло провести здесь последнюю ночь и уйти, чтобы никогда уже сюда не вернуться. Проклятая эта мысль возвращалась как заколдованная.
Внезапно захотелось побыть одному, и он вышел на кухню посмолить «Родопи». Желанный сигаретный дым унял невнятную маету, но на обратной дороге ноги сами занесли его в почти пустую и тихую комнату – перепровериться еще раз.
В углу, на старом стуле, повисли в ожидании завтрашнего вылета темно-синий пиджак из тех, что называют «клубными», и габардиновые брюки, на полу рядом – почти не ношенные португальские туфли. Алик прошелся взглядом по массивным металлическим пуговицам на пиджаке и успокоился – все на месте. Он чуть покривил лицо, отгоняя навязчивую мысль, и тяжело опустился на сиденье.
Багаж всей их жизни уместился в трех видавших виды фибровых чемоданах, что выстроились в ряд напротив, вдоль оголившейся стены. Ленка пыталась собраться, словно на необитаемый остров, но Алик встал намертво, лично укладывая только самое необходимое. Лишь под самый конец, уступая мольбе в янтаре ее глаз, он дал слабину, и в один из чемоданов прокралась потемневшая от времени чугунная мясорубка.
Вещи, что вдруг стали ненужными, растаскивали деловито снующие родственники. По вечерам Ленка сдавленно рыдала в разоренной квартире. Глухой этот плач рвал Алику душу. Тогда он садился на пол, у кресла, обхватывал ее ноги и рассказывал, как хорошо им будет под Хайфой. Что там всегда солнечно и рядом плещет теплое море. Что во дворе домика они посадят лимон и гранат. Что оливки там можно покупать на рынке и самим давить из них дивное масло. А еще там очень, очень хорошая медицина, и у них там обязательно появится маленький – ведь для них еще ничто не поздно.
Противно скрипнула ножка стула, и Алик шевельнулся, разминая кулаки. Прислушался к веселым голосам из соседней комнаты. Потом пристально посмотрел в угол, где валялись вещи, что не пригодились совсем никому. Словно какая-то тяжелая тень упала на его лицо, и он нахмурился, припоминая.
Вон лежит на боку оранжевый шелковый абажур из далекого детства. Когда-то мама сшила его своими руками. Он был огромным, но невесомым – материал туго натянут на проволоку. По вечерам, из теплой постели, абажур казался маленьким домашним солнышком, и мальчик Алик засыпал, тепло улыбаясь.
Рядом валяется зонт цвета спелой вишни – большой, с длинной ручкой. Несколько спиц сломано, а кончик деревянного стержня заметно стерт. Это в далеком сорок втором дед, опираясь на зонт, как на трость, уносил годовалого Алика через Баксанское ущелье – к своему последнему инфаркту и вечному покою в каменистой обочине перевала Бечо.
А может, плюнуть на все и взять с собой?
Тихо приоткрылась дверь и в проем просунулась Ленкина голова.
– Грустишь? – Она подошла и растрепала ему волосы на затылке. Потом приобняла сзади. – Сбегай в «Экспресс», развейся. Я что-то с закуской промахнулась, не хватит. Давай-давай, – поторопила она, – скоро уже закроется. Быстро, туда и назад, чтобы я не волновалась.
