— Макс, — сказал Козел, закрыв флягу. — Иногда случается что-то плохое, а сказать об этом нельзя ничего. Иногда случается что-то, совершенно не связанное с политикой, и с войной. И в мировом масштабе это событие не имеет никакого значения. Но оно важно для тебя лично, и ты имеешь право на свою собственную, личную боль. Бывает, что-то случается, а пошутить про это тоже нельзя.

— Он уже пошутил утром, — сказал Леви.

— Надо сказать, удачно, — добавил я и понял, что все смотрят на меня странно. Кроме Лии, ее взгляд совершенно не изменился, остался таким же острым, отстраненным и темным, как всегда. Остальные были обеспокоены. И тогда я понял, что меня трясет до кончиков пальцев, что я ощущаю странные спазмы, как будто я плачу.

Плакать я умел только от усталости, после приступов гипомании, ошалев без сна и еды, в которых, как мне казалось, я совершенно не нуждался.

Меня встряхивало, словно я захлебывался рыданиями, просто совершенно сухими. Это, наверное, тоже было смешно, только никто не смеялся. Губы Лии растянулись в тонкой улыбке, а Леви подался ко мне, остальные смотрели с волнением.

И я сказал:

— Прошу прощения, пацаны и дамы. Эмоции зашкаливают.

— Ты потерял друга, Макс, — сказал Козел. — Мне жаль. И всем здесь. Мы уже говорили об этом с Леви. А теперь говорим об этом с тобой. Эта боль не пройдет сразу.

А я подумал: врешь ты все, поэтому-то ты и Козел.

Эта боль никогда не пройдет.

Я сказал:

— Вас что ли из колледжа не выгнали?

Получилось не слишком внятно, и я вдруг добавил:

— Я просто не знаю, почему. И это меня убивает. Вдруг я в чем-то перед ним виноват, вдруг я мог что-то сделать. Почему? Ну почему?

Я понимал, что больше я не поговорю с Калевом, никогда. Раньше все было проще. Я часто обижал его, а потом всегда мог извиниться. И я медлил, потому что у меня было время.

А теперь они похоронили Калева, они опустили его в землю в одной ужасной, мрачной, деревянной коробке специально для этих дел. И я не услышу его голос. Никогда. Он не скажет:

— Не парься, все оукей.

Ничего больше не оукей, потому что Калев убийца и лежит под землей. Мне показалось, что меня сейчас стошнит.

Саул сказал:

— У меня когда-то тоже умер друг. Это был несчастный случай. Его сбила машина. Мы с группой тогда были на экскурсии, он ее так ждал.

Я посмотрел на Саула, вид у него был совершенно спокойный, странновато-обаятельный. Он почесывал свой любимый цветок, поставив горшок на колени.

— Ты это видел? — спросил я.

— Да. Я видел, как это случилось, и не поверил. Но он умер не сразу. Он провел целую ночь в больнице, и я до самого конца думал, что все будет хорошо, что все не может быть плохо. Но все вот так и кончилось. И потом один чувак сказал: из тьмы мы вышли, и во тьму уходим, или что-то типа того. А был такой летний день, и я подумал: ужасно страшно быть одному в темноте, там, внизу.

Я задрожал сильнее. Саул пожал плечами:

— Но я купил инопланетный цветок, тот парень, продавец, сказал, что в нем может жить человеческая душа, если взять землю с могилы и в нее цветок посадить.

— Развели тебя, как лоха, — сказал я. — И всех нас вообще, как лохов, развели.

Сухие спазмы, заменяющие мне слезы, не прекращались. Почему это вообще случается с маленькими мальчиками и девочками? Почему, если нужно умирать и лежать на кладбище целую вечность, не видеть неба над головой и ток-шоу на экране телевизора, ни буквы в книжке, ни единого родного лица, это нужно делать так рано.

И как можно выбрать именно это? Вопросов было так много, и я все представлял Калева, совсем одного в каком-то очень страшном месте, толком не умея представить самого этого места. Мне казалось, что я стою голый перед всеми чокнутыми, или даже больше, чем голый — без кожи.

Я был отвратителен сам себе, и я вышел, несмотря на то, что кто-то кричал мне вслед. Козел молчал. Наверное, он думал, что помог мне. Я не знал, стоило ли ему похвалить себя. Я не выбежал, как девочка-подросток, узнавшая, что папа запретил ей идти на концерт любимой группы, я вышел быстрым шагом, потому что мне было так стыдно, и я хлопнул дверью, потому был так зол.

Я прошелся очень решительно, а у автомата с газировкой вдруг понял, что не знаю, куда направляюсь. Каков мой пункт назначения? Смерть, наверное. Всем нам суждено исчезнуть однажды, и все, что мы любили, уйдет вместе с нами.

Но что остается?

Ушел Калев Джонс, остался Макс Шикарски, остался Леви Гласс, остался Эли Филдинг. Мы знаем что-то о Калеве, мы что-то можем о нем сказать, но началась игра в испорченный телефон, и вот уже наши, скажем, знакомые из колледжа, никогда не узнают настоящего Калева. Он был живым человеком, а стал пунктом в моей биографии.

Мертвый дружок, ему было всего четырнадцать, какая трагедия, это сложило меня, как личность. Я прислонился к стене и закрыл глаза, зажмурился так крепко, надеясь, что в уголках глаз появятся слезы, и станет чуточку легче.

Я услышал, как монетки падают в жадную прорезь автомата с неприятным металлическим шумом, он проглотил их, затем выплюнул что-то тяжелое. Через некоторое время в моей руке оказалась банка, я открыл глаза. Кола лайт. В этом был весь Леви, он пытался позаботиться о моем здоровье или заставить отупеть от аспартама. Надо сказать, был в этом смысл. Тупорылым людям живется легче. Да и тупорылым животным — тоже, они становятся звездами ютуба, и их печатают на кружках.

Я сказал:

— Ага. Спасибо.

Леви кивнул, он встал рядом, и я почувствовал тепло его руки. Мы молчали. Я открыл банку и делал неторопливые глотки. От сладкого и вправду становилось чуточку, но легче.

— Хочешь сходить к нему? — спросил Леви.

Я покачал головой. А потом вдруг подался к Леви и выпалил:

— Я хочу сходить в его старый дом!

Глаза Леви расширились, он медленно кивнул, но потом все равно спросил:

— Зачем? Поддержать его родителей?

— Нет.

Я подумал, что для меня ответ слишком короткий, но слова будто закончились, я вытряхнул последнюю крошку из пачки, которая досталась мне при рождении, и теперь казалась, что я все израсходовал. Некоторое время мы молчали, Леви меня не торопил. Он с ужасом рассматривал пятно грязи прямо перед собой и выглядел загнанным в ловушку. Наконец, я хорошенько встряхнул новую пачку слов и с хлопком открыл ее:

— Его больше нет, понимаешь ты это? Он исчез навсегда. Все, что он когда-либо знал, говорил и помнил — растворилось. Можно верить в рай и ад, в перерождения, в любимый цветок, но все это бесполезно. Калева теперь не существует, не существует его привычек, его чувств и мыслей. И кое-чего от него не осталось даже в нас. Ты, к примеру, когда-нибудь интересовался, какой была его первая пижама, любил ли он замороженные вафли, и сколько у него пломб? Все это ушло навсегда. Или нет. Его родители ведь знали. Но Леви, все, что мы можем сделать для него — вытащить из небытия хоть кусочек. Мы должны узнать, почему Калев сделал это. Никто не знает этого, Леви, никто не узнает, и еще одна важная часть Калева уйдет навсегда. Мы не должны этого допустить. Это значит убить его, понимаешь?

Я говорил лихорадочно, и взгляд Леви пытался зацепиться за мой, я понял, что стою слишком близко к нему, но Леви не отстранял меня.

— И что ты предлагаешь? Дедукция? Индукция?

Я пощелкал пальцами, повторил его слова, а затем сказал:

— Леви, что обожал Калев?

— Теперь уже не знаю. Убивать людей, наверное.

— Шутка в стиле меня. Хвалю. Он обожал "Шерлока".

— И? А мне нравится "Игра Престолов".

— Странно, что умер он, а не ты. Так вот, Калев знал, что уходит. И если так, он хотел бы поговорить с нами.

— Он мог поговорить со мной в любой момент.

— Может, Калев хотел поговорить со мной. Или просто не мог сделать этого напрямую. Мы пойдем к нему домой, и мы узнаем, почему все так. У всего ведь есть причина, Леви?

Я спросил так отчаянно, что Леви вынужден был согласиться.