Ошеломленные стражники, поняв, что они напрасно протирают глаза – видение никуда не исчезает – принялись неистово осенять себя крестным знамением и возносить молитвы.
Вот это было поистине чудо чудное и диво дивное, а еще демонстрация того, что, кто бы это ни сделал, в случае необходимости он не будет штурмовать городские стены, а просто введет свое войско прямо внутрь города. При этом многих дружинников было не узнать, поскольку они щеголяли в новеньких доспехах, каких ранее на Руси еще не видывали. Торжественно, будто так это и положено, Евпатий Коловрат и его малая дружина проехали по главной улице Рязани, ведущей к княжьему терему, после чего вои спешились, и воевода поднялся на высокое крыльцо к ожидающему в нетерпении князю Юрию Игоревичу.
– Дюже важные у меня вести, княже, – сказал Евпатий Коловрат, склонив перед Юрием Игоревичем голову, – что хочешь делай, но обсказать тебе я их могу только наедине. А то потом превратных толков не оберешься, уж больно все диковинно и запутанно.
– Михаил Всеволодович Черниговский… – начал было говорить князь, но Евпатий Коловрат покачал головой.
– Совсем нет, – вполголоса ответил он на невысказанный вопрос, – черниговский князь крутил мне дули и по-всякому лаялся на тебя и всех рязанцев. От Чернигова мы помощи не дождемся, пусть даже легион чертей выйдет из ада и нападет на рязанскую землю. Подмога конно, людно и оружно придет к Рязани совсем с другой стороны, но у этой подмоги, княже, к нам есть свои условия…
– Погодь, Евпатий, – наморщил лоб князь Юрий Игоревич, – неужели твоя подмога – это пресловутые белые всадники…
– Т-с-с, княже!!! – предостерегающе зашипел Евпатий Коловрат, – я сам был в их тридесятом царстве, тридевятом государстве, где царит вечное лето и пахнет ладаном и миррой как в божьем храме, а также сам разговаривал с их Великим князем Серегиным. У этого князя волчьи зубы и свирепая хватка, и лучше будет, если о его предложениях узнаешь только ты и больше никто.
– А они? – спросил князь, – указывая глазами на дружинников из сопровождения Евпатия Коловрата, которые весело переговаривались со своими товарищами, при этом заражая их своим безудержным оптимизмом – мол, теперь все будет хорошо, на помощь придут полки могучих воительниц, враг будет разбит и повержен, после чего последует стремительный ответный поход в степи, разгром вражеских кочевий и богатейшая добыча, какой на Руси не видывали со времен киевского князя Владимира Мономаха. Кроме того, некоторые дружинники делились с товарищами и подробностями своих сексуальных приключений с лилитками всех мастей и амазонками. А порассказать было что…
– Они, – так же тихо произнес Евпатий Коловрат, – видели только внешнюю сторону тридесятого царства, поплясали с тамошними богатырками и поваляли их по постелям, но отнюдь не были при моем разговоре с тамошним князем Серегиным. А разговор тот был дюже важный, и говорить о нем лучше с глазу на глаз.
– Лады, – согласился Юрий Игоревич, – поговорим о том с глазу на глаз. Ты только скажи, будет нам подмога супротив Батыги или нет?
– Подмога будет, – последовал уверенный ответ, – князь Серегин даже сказал, что с Батыгой он будет биться вместе с нами или без нас, и землю нашу без подмоги не оставит, даже если ты, княже, отвергнешь его условия. Только тогда ты и сам станешь его врагом. Но ты и только ты – а не вся рязанская земля, жители твоего стольного града, или даже твои почтенная матушка княгиня Аграфена Ростиславна, невестка гречанка Евпраксия и внук Иван. Такой уж он человек – с холодными как лед глазами, горячим сердцем, железной хваткой и волчьими повадками.
Евпатий Коловрат говорил с такой убежденностью, что князь Юрий сперва невольно отшатнулся, будто увидел перед собой пропасть, потом вспомнил об осадившем Рязань воинстве хана Батыги и повлек воеводу за собою во внутренние покои, на ходу отдавая распоряжения, чтобы ему принесли сбитня, стоялых медов и разных заежек и чтобы не тревожили даже если войско Батыги немедленно пойдет на приступ. Чай, вои на забороле не совсем косорукие, и по первому разу как-нибудь отобьются. И в самом деле, боярин принес ему такие важные вести, а он говорит с ним на крыльце, будто не с воеводой, а с каким-то холопом.
Запершись с Евпатием Коловратом в самой дальней горнице терема, князь предложил ему испить с дороги горячего сбитню, после чего обстоятельно обсказать всю историю с самого начала, как она есть, ни о чем не умалчивая и ничего не выпячивая. Тот так и сделал. Потихоньку прихлебывая горячий сбитень, (у Серегина в гостях хорошо, а дома лучше) он рассказывал всю эту историю князю Юрию примерно часа два, не меньше. Князь слушал рассказ, хмурился, качал головой – уж очень все было необычно; задавал вопросы, потом снова слушал. Вопрос был сложный, и решать его с кондачка было невместно.
Евпатию Коловрату князь доверял безоговорочно. Воевода не был склонен ни к лишнему приукрашиванию, ни к лишнему очернению, и если он сказал, что войско у того князя Серегина дивно могучее, причем бабское – значит, так оно и есть. Князю сложно было представить войско, состоящее из одних девок-богатырок, но воевода вытащил из сумы стопку пергаментов с дивно четкими миниатюрами31, увидев которые, князь уже не мог оторваться от их созерцания. На большинстве из них и сам Евпатий, и вои малой дружины были запечатлены неведомым живописцем в компании чуть раскосых бронных и оружных богатырок, каждая ростом с коломенскую версту. На остальных картинках присутствовали эти же девицы, но в донельзя неприличной одежде – тонких светло-зеленых портах и такого же цвета то ли душегрейках, то ли рубахах без рукавов. Странно, но эта одежда на них совсем не выглядела по-срамному. Может быть, потому, что богатырки явно чувствовали себя в ней уверенно, кроме того, наряд этот не только не скрывал, но и подчеркивал как общую комплекцию этих чудных барышень, так и рельеф мускулатуры на их руках и ногах. Весьма впечатляющий рельеф – впрочем, ничуть не портящий женской красоты.
Раскосость среди девиц на Руси, кстати, не редкость. В княжьих опочивальнях и наложницами, и законными женами перебывали и знатные половчанки, и печенежки, да и среди мордвы, которой еще много в рязанской земле, чернявые, раскосые и скуластые девки попадались часто, а как говаривал владимирский князь Всеволод Большое Гнездо, «с мордвой кумиться и миловаться хоть и приятно, но грешно». Большой был, видимо, специалист в деле милования да кумования. Удивление князя Юрия вызвали острые, стоячие как у лисичек, уши этих богатырок, ну и еще, быть может, то, что Евпатий Коловрат, считавшийся в Рязани весьма рослым мужчиной, самой низкой из богатырок своей макушкой едва доставал до плеча. Последнее изображение в стопке являло яркий диссонанс с предыдущим содержанием – голый, будто весь перекошенный, монгол, повешенный за шею на древе, с табличкой, прибитой к груди гвоздями.
– Гуюк-хан, – пояснил Евпатий Коловрат, – он был одним из тех, кто подстрекал Батыгу к убийству твоего сына Федора… Повешен Серегиным аки тать на древе за шею в назидание другим супостатам, дабы неповадно им было ходить войною на Русь. А буковицы на доске гласят, что тот кто войной к нам придет, тот сдохнет аки шелудивый пес под забором.
– Ах вот оно как? – медленно проговорил князь и размашисто перекрестился. – Прости, Господи, мя грешного, за дурные помыслы и намерения. Чужой князь мстит за мою кровиночку, бьется за Рязань не жалея сил, смертию казнит ворогов, а я удумал обман и измену. Горе мне, горе, несчастному…
– Ты, княже, так не убивайся, – принял весь этот спектакль за честную игру простодушный Евпатий Коловрат. – Как говорит князь Серегин – «задумку к делу не подошьешь». Ты лучше помысли, что да как устроить, чтобы спроворить победу над Батыгой, да людишек наших рязанских положить на брани как можно менее. А то земля наша лесиста да болотиста, народишку мало, и оттого в рязанском войске каждый вой на счету.
