«Осторожно, здесь ступенька», – предупреждает Стёпа. Я уже и сам вижу. Холодный и заброшенный подъём лестницы, словно обкусанный порог за порогом неизвестным животным, резко контрастирует с тёплым и благоустроенным, хотя бы за домом, на улице, летним вечером.
Вот и балкон второго этажа, переход к квартирам, но сначала одна дверь, потом тут же другая, за ней, через два метра, ещё одна, уже от жильцов, общая, с четырьмя кнопками звонков; все двери пока что деревянные, замок простой, улучшение бросается в глаза, сразу же появляется ощущение какого-то домашнего тепла. По концам просторного коридора ещё две двери, на этот раз железные, но не самих квартир всё же, не надо так спешить; проходим направо мимо старой стиральной машины и ящика от кофе с пустыми бутылками из-под пива, рядом кучка окурков, шелуха от семечек. Стёпа перехватывает мой взгляд и поясняет с улыбкой: «Нечисть подрастает». У соседей слева есть сын лет двадцати, не учится и не работает, иногда приводит компании, тогда случаются выяснения отношений; шума, впрочем, от них немного, да и за массивной железной дверью Стёпиной квартиры ничего не слышно.
Но и эта дверь ещё не окончательная, Стёпа возится с ключами, замок сложный, тянет её на себя, открывая доступ в ухоженный тамбур, молча показывает мне рукой «прошу»; внутри свежие обои на стенах, глянцевый японский календарь с видом на Фудзияму, прямо передо мной дверь соседской квартиры, налево дверь квартиры Стёпы и Наташи; без перемен тут тоже не обошлось. Стёпа с довольным вздохом рассказывает, во сколько ему встала эта чудо-дверь – самое последнее слово техники против взлома. Ему доставляет удовольствие перечислять реальные преимущества этой двери: у неё нет наружных петель, она запирается на несколько засовов-ригелей, её нельзя разжать домкратом… Ну а больше всего ему нравится выражение «дополнительный ригель». Он употребляет его несколько раз во множественном числе, как окончательное доказательство безопасности.
Далее следует неожиданная просьба: «Ты не мог бы выйти?» Обратно, разумеется. Больше некуда. Наверное, потому, что тесно вдвоём? Но зачем? У него смущённый вид. Странно, конечно, но я выхожу. Снова возня с ключами. Я вижу только широкую спину. Спина обозначает какие-то сложные движения руками. Кажется, один засов, теперь другой. Облегчение наступает, когда Стёпа оборачивается и говорит: «Можно входить». Его лицо как будто освободилось от чего-то, посветлело. Строгая, внушительная дверь выехала мне навстречу, словно открылась страница толстой и редкой книги, тяжёлого фолианта, видеть который прежде доводилось немногим счастливчикам. Всё выглядело очень основательно, функционально; весомая зримость предметного мира, организованного в крепостные ворота, подавляла. Дверь была явно значительнее меня во всех отношениях. С ней придётся подружиться, подумал я, чтобы не вляпаться в какую-нибудь историю. Такая дверь не предаст своего хозяина. Она как собака, сторожевой, цепной пёс по кличке Верный. Но что это? Я вижу перед собой решётку, слышу запоздалый голос Стёпы: «Не удивляйся», за однообразными ромбами стального рисунка меня ждёт улыбка. Сразу широкая улыбка Наташи, её раскрытые мне навстречу объятия, – готовность удивительная, как-то согласованная с моментом и опущенной вниз головой Стёпы; его взгляд что-то изучает на половике перед дверью. Впрочем, створки решётки легко распахиваются толчком Наташиной руки; на одной из створок понуро блестит маленький навесной замок.
Заходить надо быстро. «Наконец-то! – восклицает Наташа и обнимает меня. – Совсем нас забыл!» Стёпа продолжает что-то делать за моей спиной, он говорит Наташе: «Я сейчас»; звук плотно закрываемой двери обеспечивает нашу встречу необходимой для этого места герметичностью. Я оборачиваюсь: секундное замешательство на лице Стёпы отражается его редким по удалённости отсутствием. Да, он сейчас далеко отсюда и думает о чём-то постороннем. Тень какой-то тайны промелькнула лишь на миг и исчезла бесследно; он уже очнулся, он здесь, с нами; две поперечные складки у переносицы разгладились и освободили простор загорелого лба, белёсый ёжик коротких волос дёрнулся вслед за мускулами тщательно выделанного природой лица. Стёпа улыбнулся, вслед за ним и я, мы все втроём чему-то улыбнулись. Кажется, тайны закончились. Я наклонился, чтобы снять обувь, и вдруг понял, что становлюсь весьма осторожным, стараясь не делать лишнего шага вперёд, – в лакированный паркет передо мной впечатаны в длину три рейки, выдающиеся над полом на полпальца и расположенные друг к другу под небольшим углом. Урок прошлого визита не прошёл для меня даром. Оказывается, за эти несколько месяцев я не забыл, как меня остановили сразу же у двери перед этими рейками, не дав мне их перешагнуть в обуви. Я их даже сперва и не заметил. Мягко, но настойчиво, как необученному ребёнку, Наташа сказала мне, указывая рукой: «Вот здесь и разувайся».
Рейки эти явно что-то значили, для чего-то они были тут прикреплены. Даже по цвету они отличались от пола, были светлее. Их приклеивали или прибивали, но не для того же, чтобы об них спотыкаться?
Стёпа находился уже рядом с Наташей и терпеливо наблюдал за тем, как я пытался справиться со шнурками; мои туфли почти упирались в крепостную стену, которая ограничивала мои передвижения как гостя. Мне даже показалось, что Стёпа стоял с Наташей рядом на тот случай, если бы я вдруг ослушавшись, проявив невнимание и неуважение, перешагнул эту преграду. Скорее всего, это нелепая мысль: о применении силы. Помню, что я ещё в прошлый раз хотел спросить их, для чего эти рейки нужны, но как-то не решился. Не спросил и теперь. На мой неискушённый взгляд пол, что до этой великой загадочной стены, что после неё, был совершенно одинаков.
Тайны оборачивались правилами, оказывались неразрывно связанными друг с другом. Надо было следовать этим правилам, постоянно помнить о них, если уж ты каким-то образом оказывался в этой квартире.
Нашему общему знакомому Петру Недорогину и его жене довелось побывать в гостях у Стёпы с Наташей, судя по всему, по какой-то душевной слабости или даже глупости хозяев, которую иногда ещё называют расслабленностью, – просто случайно встретились на улице, посидели в кафе, увлеклись разговором и при обязательной в таких случаях поддержке спиртного, переместились на дом. Возможно, надо было показать достижения, какие имелись на то время. Почему бы нет? Пётр несколько раз приглашал их к себе – и на квартиру, и на дачу, – демонстрировал жизненный достаток, вполне естественно ожидая ответного приглашения, и вот случай представился, а то ведь можно было уже и задуматься, что это за люди такие, которые сами в гости ходят охотно, но к себе не приглашают. По этому поводу у Стёпы если и возникало какое-то чувство неловкости, то за внешнее оформление почти всех отношений, кроме, разумеется, деловых, ответ держала Наташа, и делала она это с неподражаемой искренностью, постоянно уверяя, что она-де «готова в любую минуту», «всем сердцем открыта», да только, к сожалению, не от неё это зависит: «Как хозяин скажет».
Это самое слово «хозяин» произносилось ею уже на выдохе с лёгкой грустинкой, с такой уважительной и вместе с тем ироничной интонацией, что любые намёки на необщительность или, того хуже, какую-то неясную выгоду, даже скупость, просто отпадали, становились невозможными.
Подробностей того вечера известно мало. Вернее, известна всего одна подробность, зато самая главная: по всей видимости находясь уже в изрядном подпитии, сидя за небольшим столом на кухне, заставленном тарелками и стаканами (в продолжение хватило всего лишь бутылки шампанского), Пётр в подтверждение какой-то своей объединительной мысли, воодушевлённый приятным общением, как взмахнул рукой, так и разбил вдребезги один хрустальный фужер из имевшихся шести.
Ему этой добросердечной жестикуляции не простили. И хотя Наташа, и Стёпа, каждый по-своему рассказывая мне об этом случае с одинаковым смехом, приглашали меня больше поудивляться: «Ка-ак размахнулся!..», тем не менее, для Петра Недорогина это посещение их квартиры оказалось первым и последним. Единственная оплошность решила всё: больше его уже никогда не приглашали. Сам Пётр про разбитый фужер мне ничего не говорил, очевидно, считая этот эпизод совершенно обыденным, – у себя дома ему случалось разбивать рюмку или бокал, за ним даже знали такую особенность. Я лично помню одно застолье, когда он с грохотом рассадил большое блюдо, предназначенное для рождественского гуся. И никто ему за это не попенял, даже жена. Естественным образом предполагалось, что ни Стёпа, ни Наташа, ни при каких обстоятельствах ничего разбить не могут.
