I

Ближе к вечеру, часам к шести, когда солнце, утомившееся от своей безжалостной работы, уже явственно начало отступать на запад, я позвонил, как и просила Наташа, чтобы уже точно ей знать, приеду я или нет. Сомневаться в том, что я хочу с ними встретиться, не приходилось – почти год не виделись, – но им нужно было подтверждение, как я предполагал, что приду в их квартиру именно я, а не кто-то другой.

Это был одновременно вопрос беспокойства и радости. Радость от общения со знакомым, проверенным человеком, беспокойство – от возможного появления посторонних, как людей, так и мыслей. Стёпа не любил случайностей, хотя и верил в случай. Возможно, он чего-то опасался. Во всяком случае, он был весьма осторожен в отношениях с людьми, а в иных ситуациях так даже и необычайно щепетилен. Я хорошо помнил фразу, вычитанную им у Достоевского, которую он однажды привёл мне с ироничной улыбкой: «Вдвое надо быть деликатнее с человеком, которого одалживаешь». Однако так было не всегда, и последняя наша встреча не состоялась как раз по причине лёгкой замены деликатности на необъяснимое молчание: он просто неожиданно исчез, уехав, как потом оказалось (выяснилось это уже зимой), вместе с Наташей в Крым; привычная для него поездка, традиция, некий обряд, к которому он относился весьма серьёзно, совершаемый два раза в год, – весной и осенью, никогда летом, потому что летом в Крыму много народу, а он не любил толпы, но любил хоккей и футбол, виды спорта, без толпы не существующие, и именно на футбольный матч мы собирались пойти в выходной, он же и сам мне предложил: давай сходим? И я ждал его звонка, думал о билетах, потом думал, что что-то случилось, и звонил сам в пустую уже квартиру, в то время как он, наверное, подъезжал на поезде к Симферополю, или уже садился там в такси; далее дорога с ветерком до побережья, и вот наконец-то оно, желанное море. В достаточном раздражении мне легко было сообразить, что когда я думал о билетах на футбол, он естественным образом приобретал совсем другие билеты.

Но всё это выяснялось потом, под Новый год, когда я обзванивал знакомых с поздравлениями, совершенно расчётливо пропуская в этом списке Стёпу, потому как справедливо полагал себя обманутым, и от Кости Барометрова, прозванного Стёпой «месье Барометровым», узнавал, что он встретил нашего любителя Крыма на днях в магазине с искусственной ёлкой в руках, и тот сам о Крыме только и говорил, главным же было: «хорошо отдохнули». «От чего? – неожиданно спрашивал меня «месье Барометров». – От чего отдохнули?» Я только усмехался в ответ: принято было считать, что Стёпа нигде не работает.

Он жил так, как ему было удобно, как хотелось. Стало удобно в одно августовское утро позвонить мне, и он позвонил. Не он, разумеется, потому как я не мог за двадцать почти лет нашего общения припомнить более двух-трёх раз, когда он сам это делал, – всегда звонила Наташа, направляемая им, и только потом, если всё оказывалось нормально, к разговору подключался он. Возможно, для него это было ещё одним проявлением деликатности, мне же в этом виделась осторожность, стремление обезопасить себя от малейшей неловкости, какого-либо недопонимания, даже неудачи. Я хорошо себе представлял, как он это делает: говорит Наташе и раз, и два, толкает её в бок, уже и щиплет… Она сама мне об этом рассказывала при нём же: «Как заладил одно и то же: «Позвони да позвони! Позвони да позвони!» Ему оставалось только смущённо улыбаться: ну да, такое дело, у него бы не получилось.

Иногда и подключаться не удавалось, и тогда всё заканчивалось обыкновенным немногословным приглашением, озвученным Наташей, с обязательным добавлением про «него», потому что если даже я не спрашивал: как «он», она всё равно сообщала, что «его нет сейчас дома», чтобы я не сомневался и не думал, что он на самом деле сидит напротив неё в удобном кресле или на обширном диване, потирая ладони от непонятного мне напряжения.

Но всё же чаще случалось иначе, и после нескольких вступительных слов Наташи, достаточных для того, чтобы понять, что я нахожусь в добром расположении духа, я слышал, как она неожиданно говорила: «Ну вот, он у меня уже трубку из рук рвёт».

Его голос был ещё оживлённее, чем у неё, даже до неправдоподобия; он уже не примеривался ко мне, понимая по её тону, что можно вполне расслабиться. Он подхватывал этот заданный тон, входил в разговор подготовленным, продолжал, бодро принимая эстафету. Несколько ничего не значащих фраз – о чём? разумеется, о погоде! – вольные упражнения на тему Наташи: «да вот сидит, смеётся, а что ей сделается», отводили в удобную сторону, создавали приятственный фон, на который не ложилось никакое, самое мельчайшее пятно неудовольствия; настроение удваивалось и утраивалось, захватывая и меня своей беззаботностью; наконец, поражая меня своей беззаботностью.

Прошедшего времени словно не существовало, неполный год зачёркивался всего лишь одной фразой, сказанной Наташей в самом начале разговора: «Куда вы пропали?» Эта внезапная естественность обезоруживала, отменяла всякие сомнения, развеивала недоумения, и всякий раз, когда подобная ситуация повторялась, и я соглашался с тем, что мне одинаково верно предлагалось, только потом вспоминал, что же оставалось для меня непрояснённым, – время, срок, даты; днём позже, днём раньше, да хотя бы и неделей, но день отъезда в Крым оставался почему-то тайной. Можно было, конечно, понять и так: Стёпа до самого последнего момента не знал, как обстоят дела со снимаемым жильём у их привычных хозяев, и это ожидание сигнала к выезду делало недействительными любые договорённости с кем-то ещё, но я не соглашался лишь с одним – с билетами на поезд; как же с ними-то быть, вспоминал я, сидя в маршрутке; возможному оправданию мешали Оленька и Павлик, в другие, более спокойные и светлые времена придуманные Стёпой для того, чтобы ему с Наташей занять всё купе и ехать без попутчиков; поезд шёл через Харьков, переименованный Стёпой в призрачный город Хрюков, – несколько часов запланированного расписанием простоя, возможность праздно пошататься по улицам, заглянуть в кафе; где-то там, рассказывал Стёпа, варили замечательный кофе; вагона СВ в составе не было, иначе бы они просто обошлись двумя билетами. Да, я уже ехал к ним, потому что в ответ на Наташино: «Ну как?», бодро ответил: «Нормально»; на Оленьку и Павлика, своих несуществующих детей, они запасали необходимые справки, но в вагон мнимая семья садилась неполной: дети неожиданно заболевали и оставались дома, счастливые родители могли спокойно отправляться к Чёрному морю, их никто не стеснял. «На следующей остановке», – просил я водителя; Оленька и Павлик скрашивали дорогу, придавали ей почти домашний уют, следующая остановка была Куцыгина, я выходил, дом стоял напротив, второй этаж, поднятые жалюзи на выдвинутых вперёд окнах, свет на кухне. Оленька и Павлик, бормотал я, как же теперь Стёпа обходится без них, с новыми правилами покупки билетов, не может быть, чтобы ничего не придумал, не поверю.

После пристанища художников, сразу под арку вход во двор; запустение укореняется битым кирпичом под ногами, выщербленным асфальтом и какой-то сквозной пустотой умирающей хоккейной коробки. Жизнь теплится только на лавочках, в редких фигурках пенсионеров. Когда-то этот дом считался элитным.

Стёпа, в красной спортивной майке, загорелый, стоит на балконе второго этажа – в зоне перехода от лестницы к квартирам. Щурится, высматривая меня. Я знаю, что домофон не работает, Стёпа предупредил по телефону. Всё тот же настороженный взгляд, переходящий в улыбку. Увидев меня, он спускается, чтобы встретить, иначе мне не попасть в подъезд. Он это неудобство называет счастьем, своё удовлетворение вкладывая в рукопожатие: «И очень хорошо». Вход на лестницу, таким образом, оказывается заблокированным, можно воспользоваться другой дверью, к лифту, но лифт работает только с третьего этажа, а значит, в такой ситуации, надо подниматься на лифте, потом переходить на лестницу и спускаться на второй этаж. «Не самая сложная комбинация», – замечаю я, на что Стёпа с улыбкой отвечает: «Но может и не получиться». Я так и не спрашиваю его, почему; главное мне понятно: случайному человеку на лестницу попасть невозможно.