Новый год был совсем скоро. Было ужасно встречать его без Вероники, но он решил сделать подарок себе – если больше все равно некому. А заодно, значит, и ей: может, видит с небес, порадуется. Купил новый диван, «плазму», новый мощный компьютер, остеклил балкон – купил материалы, вызвал рабочих. Подключил, наконец, кабельное телевидение – Вероника давно хотела. Еще четыреста тысяч осталось.

После праздников приезжали ее родители, поразились переменам в квартире. Хотели забрать вещи дочери – что-то из одежды, белья, мелочевку какую-то, но Вадим пожал плечами. «А я все выкинул», – сказал он простодушно. Чтоб отстали, пошел в комнату, отсчитал сто… потом передумал – пятьдесят тысяч. Триста пятьдесят положил в ящик, рядом с паспортом и ИНН.

А потом Вадим обнаружил, что у него совсем нет одежды, обуви – и тут же отправился в магазин. По дороге обратно купил хороших продуктов – целую огромную тележку в гипермаркете. Еле дотащил. Пока тащил, подумал, что неплохо бы автомобиль. А что, вложение неплохое. Да только вот какой? На двести семьдесят тысяч особо не повыбираешь…

Сговорился с мужиком на сайте «Авито». Мужик оказался нормальный, работяга, поняли они друг друга быстро.

– Нормальная? – спросил Вадим, кивая на машину.

– Нормальная, – кивнул мужик.

После недолгого осмотра ударили по рукам. Осталось еще двадцать тысяч и несколько сотен, и доехав на новом авто до дома, Вадим отправился в ночной ларек и взял пивка. Не торопясь, зашел в подъезд, выругался – как всегда, там было темно. Вспомнил, как Вероника просила вставить лампочку. «Да че ее ставить, – резко отвечал Вадим. – Сразу же упрут».

В темноте сверкнули огоньки сигарет – и пара быстрых ударов свалила его на пол. Вадим просто даже не успел ничего понять. Последнее, что слышал, – гнусавый голос:– Двадцак и мелочь.

– Нормально! – ответил второй, такой же.

Очнувшись, побрел домой – умылся, упал на диван, отоспался.

Наступала весна. Деньги кончились, даже те, что удалось выручить с продажи «плазмы» и компа. Спустился к почтовым ящикам, достал газету, нашел номер. Позвонил.

– Ребят, отделочники нужны? Нормальный, много не пью.

На следующий день пришел на объект – просторную квартиру с множеством окон, просторной кухней, несколькими комнатами и двумя – Вадим присвистнул – туалетами. Прораб коротко обрисовал задачу, познакомил его с другими работягами. Мужики вроде нормальные, решил Вадим. Оставалось дождаться босса, чтобы решить по деньгам.

Когда в квартиру вошел человек в сером пальто, бритый наголо, в аккуратных очках с золотистой оправой, Вадим уже не чувствовал ничего. Он не вскочил с места, не бросился с криком: «Ты, сука!» Нужны были деньги, нужно было работать, жить.

Они только обменялись взглядами – короткими, выразительными.

– Смотри сам, – выдохнул мужчина.

– Ничего, – шмыгнул Вадим. – Нормально.

– Ну ладно, – сказал мужчина. – Работай.

Прораб на будущей кухне уже дожидался его: нужно было решить по деньгам.

Говорили они еле слышно, но в безлюдном длинном коридоре с высокими сводчатыми потолками голоса их казались громкими, каждое произнесенное слово – наглым и безрассудным нарушением царственной, священной для этого места тишины. Тишины, которая была условием жизни здесь, а может, и была самой жизнью. За широкими толстыми окнами виднелись недвижимые ветви вековых деревьев, под которыми прятались древние скамейки, укутанные снегом. Совсем недавно Алла торопливо шла мимо них, вздрагивая от холода, теперь лишь бросила случайный взгляд и снова повернулась к собеседнику.

– Понимаете, – медленно, будто выдавливая каждое слово, говорил человек в белом халате. – Он лежит и плачет, много плачет. Если что-то и говорит, так только одну фразу: «Отдай мой носик».

Доктор развел руками: мол, что тут скажешь еще?

– Отдай мой носик? – переспросила Алла, не веря своим ушам. – Мне не послышалось?

– Именно, – доктор кивнул.

– И что это может значить? – в голосе женщины звучали тревога, непонимание и раздражение. Ей не нравилось находиться здесь, вести эту беседу, строить догадки… Она хотела совсем другого. Но она пришла сюда, пришла с одной мыслью: а вдруг?

– Я не знаю, – ответил доктор. – У него тяжелое расстройство, как я вам уже говорил. Ожидать улучшений сейчас не стоит.

– А вообще? – с надеждой спросила Алла. – Вообще стоит?

– Я не знаю, – повторил доктор и повернулся к окну. В его очках с золотистой оправой падал снег. Нет, падал он, конечно, за окном, а в тонком стекле очков лишь отражался, но Алла вдруг заметила, как красивая голубая радужка его глаза, сквозь которую летели и летели бесконечные хлопья. Словно снег шел где-то внутри человека, и внутри нее, Аллы, тоже шел снег, и наверняка этот доктор мог видеть – в ее зеленых глазах. Ей даже захотелось, чтоб он видел. Но он смотрел в окно.

Алла стояла как завороженная, пока наконец не вспомнила, где находится и почему.

– Я ведь могу к нему зайти, да? – тихо сказала она и моргнула, словно счищая снег.

И вот она сидела на крохотном стульчике у кровати. Мирон взял ее за руку; долго смотрели друг другу в глаза. Но в глазах Мирона отражалась лишь больничная лампа, которая висела на тонком проводе под потолком. Он улыбался, гладил ее пальцы, перебирал их в своей руке… Однако ничего не говорил и, кажется, не собирался.

Алла смотрела жадно, словно пытаясь вобрать его в себя, изучить, просканировать и выплюнуть изученную косточку. Кем был этот человек теперь? Что поглотило его? И можно ли еще, развернув все эти слои, как подарочную бумагу, найти внутри того Мирона – с которым она прожила жизнь? Обычного. Который работал, ходил в бассейн и спортзал, играл в шахматы, любил автомобили, редко, но крепко пил и бывал с ней груб – но как же она, Алла, это любила; грубость кружила ей голову, она пьянела, плыла по волнам наслаждения. Он был прямолинеен, предсказуем и понятен, тот, ее Мирон, и не любил сентиментальностей. Однажды назначил ее женой, она подчинилась. Годы шли, семья крепла, представить жизнь без него Алла не могла, да и не хотела. Не обзавелись детьми – но Алла была не из тех женщин, что видят счастье в одном продолжении рода, в бесконечном воспроизведении себя.

Но однажды его перемкнуло. Что—то щелкнуло в исправном, простом и надежном мехзанизме Мирона – она не заметила, что это было и как это произошло. В последние годы он замкнулся, мало разговаривал, уставал. Хотя занимался всем, чем и раньше – работал, жил, привычно отдыхал. Аллу тревожила его неисправность – она хотела починить, вернуть своего Мирона к настройкам по умолчанию, но не понимала, в чем нужно искать проблему: где откололся зубчик от шестеренки, в каких скриптах прописался вирус. Она впивалась в него взглядом, пытаясь отыскать ту грубость, от которой млела, чтобы припасть к ее источнику и пить, до изнеможения пить… Но фонтан иссох, сосуд Мирона, оставаясь тем же, словно наполнялся теперь совсем другим содержанием – ядами, определила Алла. Ей было тяжело вдыхать их, ее тошнило, они отравляли ей жизнь.

Мирон говорил: он знает, что с ним, но не может объяснить; и вообще, с каждым годом сложнее объяснять что-то словами. Он задыхался, пытаясь найти слова, но слова ускользали, слов не хватало, и он перестал их искать; уходил в себя, уходил из дома. Алле казалось, что он шел к женщинам, и эта догадка воспламеняла в ней тлеющий огонек – такая была она, Алла – но огонек этот быстро сходил на нет; его гасили ветра, гулявшие в новом Мироне. Они гуляли по пустому, заброшенному парку; там не было не только женщин – не было людей.

Он взял за правило читать ей новости. Новостей становилось все больше, плотных, окаменевших, окрашенных в густой кровавый цвет. Алла закрывалась от новостей, проветривала комнату, укрывалась на балконе с видом на медленную речку и широкий скоростной проспект за ней, пила минеральную воду, смотрела вдаль. Но Мирон так говорил с ней – новостями. Так говорил теперь с миром и так понимал мир. Алла видела: эти кровавые кирпичи причиняют ему боль, разрушают его, стачивают ее мужчину, как жуки-короеды разъедают здоровый ствол. Но ей было с ними не справиться – ведь Аллы могло и не быть, и ничего не изменилось бы. А новостей не быть не могло.