Три года мне пришлось прожить на далеком побережье Охотского моря, в поселке Наяхан. Летом над берегом тоскливо кричат чайки. Зимою в тундре раздается щенячье тявканье песцов. За время десятилетнего запрета охоты на них они расплодились и осмелели. Изредка в голубые морозные ночи протяжной, басовитой песней тешит себя одинокий тундровый волк. И в ответ на унылые волчьи рулады дружно взрывается разноголосый лай поселковых собак.

Собак здесь великое множество. Надо сказать, что у людей они пользуются уважением. Никто никогда не ударит собаку зря, чтобы сорвать на ней свое зло. Весной и осенью около жилищ каюров[1] висят на веревочках маленькие замшевые чулочки с красными тесемочками. Это просушивается собачья обувка. Чулочки надевают ездовым собакам в гололедицу, чтобы предохранить лапы от порезов об острые льдинки. Собаки здесь делятся на четыре категории: охотничьи, ездовые — добросовестно относящиеся к своей работе, и ездовые «из-под палки» — стремящиеся удрать от хозяина (таких держат на привязи), и одичавшие, бродячие. В состав последних входят беглые и их щенки. Это убежденные бродяги и саботажники. Они занимаются охотой и грабежом, а в черные для них дни околачиваются на помойках поселка. Держатся собаки своими компаниями и дерутся с чужими. Но побежденного рвут на части и чужие и свои.

Летом хозяйские ездовые собаки свободны от работы и ведут жизнь, мало чем отличающуюся от образа жизни бродячих. Но, несмотря на такое полудикое существование, мне приходилось наблюдать у них примеры ярко выраженного сознания.

Как-то пришла я к знакомому каюру. Он в это время кормил собак. Сначала собаки меня облаяли, но, когда я, не обращая внимания на их возмущение, спокойно уселась на бревнышке, замолчали и занялись каждая своей юколой[2], не упуская, однако, случая стянуть у зазевавшейся соседки ее паек. То там, то тут вспыхивали драки. Белый, очень старый пес Аныр с ласковыми светло-желтыми глазами бросил мусолить рыбину и направился ко мне. Внимательно глядя в глаза, он доброжелательно подал мне большую лапу, которую я пожала с искренним удовольствием.

— Посмотри, — сказал Крискен, так звали каюра, и указал на валявшуюся без присмотра недоеденную Аныром юколу. Собаки, отнимавшие корм друг у друга, как будто не замечали обмусоленную юколу Аныра.

— Уважают Аныра! — объяснил каюр. И это было правдой.

Аныр был очень стар, беззуб, и захоти какая-нибудь собака его обидеть — он вряд ли смог бы защититься. Значит, у Аныра был несомненный авторитет, посягнуть на который не смела ни одна собака.

Аныр до сих пор ходил в потяге[3] передовым. Уму непостижимо, как мог он по бездорожью тундры находить кратчайший путь к месту назначения.

Крискен рассказывал. Во время одной поездки поднялась большая пурга. Продолжать путь становилось рискованным. Надо было добираться до ближайшей поварни. Поварни — это избушки, расположенные на особо длинных перегонах. Там застигнутый пургой путник найдет сухие дрова, уже заложенные в железную печку, и спички. Покидая поварню, все обязаны так же заботливо заготовить дрова для других путников. Так вот Крискен направился к поварне. Вдруг Аныр повел потяг в сторону. Каюр выправил упряжку. Аныр снова пошел в противоположном направлении. Каюр избил Аныра. Тот пытливо посмотрел на него и снова круто повернул в свою сторону. Полузамерзший человек устало повалился на нарты, не в силах заставить собаку подчиниться. Через два километра в белой пелене пурги темным пятном возник силуэт поварни. Аныр знал дорогу лучше хозяина.

Второй раз Аныр спас жизнь человеку и всему потягу остроумной выдумкой.

Потяг возвращался с Пестрой Дресвы. Нагруженные нарты вязли в снегу. Собаки утомились. Начинало пуржить. Каюр торопился проскочить бухту Пропащую. Маленькая, около трех километров протяженностью Пропащая загубила не одну упряжку. Ураганной силы ветер сшибает и уносит в море и человека, и собак, и нарты.

— Чувствую, — рассказывал Крискен, — что таким ходом от смерти не уйти. Охрип я от крика, бью собак, ничего не помогает. Собаки языки высунули, на бегу снег хватают — первый признак, что из сил выбились. И вот выручил Аныр.

Он рванулся и залаял, как на лисицу. Лает, из упряжки рвется, будто чует, что лиса близко впереди. Собаки ему поверили, поднажали из последних сил. Мчатся, откуда сила взялась. Воют, визжат: кровь-то у них охотничья, зверская. Так и проскочили Пропащую. Упал я, и весь потяг лежит, отдышаться не можем. Оглянулся я на Пропащую, сверху-то ее, как на ладони, видно, а там… как в котле кипит. Не обмани Аныр собак, — ведь лисы-то никакой не было, — не сидели бы с ним здесь. Ему спасибо. — Крискен погладил Аныра по голове. Человек и пес обменялись взглядом. В глазах Аныра теплилась такая же ласка, что и в глазах человека.

Когда наши домашние собаки удивляют нас разумными поступками — это понятна. Объяснением этому может служить то, что животное находится все время под влиянием человека. Кто из собаколюбов не разговаривает с собакой о всяких разностях, порой далеких от собачьих понятий и интересов? И кто из нас не наблюдал того особенного напряженного собачьего взгляда, когда собака силится понять то, о чем говорит человек? И взрывов бурной радости, когда до ее сознания доходит смысл сказанного?

Норд, о котором говорится в повести, — щенок одичалой собаки. Понимая, что щенок погибнет, как и остальные ее щенки, она, не доверяясь людям, сама все же отдает своего щенка человеку.

Было интересно наблюдать, как в щенке боролось дикое своеволие бродячих собак с естественным влечением животного к человеку. В повести нет ничего выдуманного.

Щенки родились под домом.

Мать на брюхе пролезала в узенькую лазейку, ласковым повизгиванием собирала щенков около себя и, улегшись на бок, слушала, как они, сопя, тыкались носами в теплый, пахнущий молоком живот.

Но скоро в щель стало заметать снег, и собака все чаще скулила, облизывая голодных щенят. Холодная, пуржливая зима Охотского побережья вступила в свои права. Колючий снег убил двух щенят. Третий узнал об этом ночью. Проснувшись от холода, он сразу наткнулся на окоченевших братьев. Испуганный щенок отчаянно завыл.

— Вот, слышишь? Теперь скулит только один, а вчера они еще орали хором. Наверно, остальные замерзли. Ты знаешь, никак не могу приручить их мать. Сколько раз выносила ей поесть, но она дичится и убегает. Если бы ты ее видел! Худущая, черная, шерсть клочьями на ребрах. Промысловый сторож говорит, что она одичала с тех пор, как убежала из потяга. Ой, ну как он плачет, бедный щенок! Неужели нельзя достать его оттуда?

В комнате, где происходил этот разговор, за неубранным чайным столом сидели начальник рыбного промысла Борис Николаевич и его жена. Большая керосиновая лампа освещала комнату ярким спокойным светом. Приколоченные для украшения к стенам оленьи рога бросали на дощатый потолок причудливые ветвистые тени. На двух бурых медвежьих шкурах, распятых на стене, поблескивали полированным деревом и металлом охотничьи ружья. И трудно было представить себе, что эта теплая комната находится в маленьком домике, одиноко стоящем на морском берегу, и что в ста шагах от дома грохочет, взламывая лед, могучий морской прилив.