Таких людей нельзя было не слушать!
И вот постепенно под влиянием таких людей, их настойчивой разъяснительной работы у крестьян рождалось новое отношение ко времени и событиям, понимание колхозного дела, как своего, крестьянского. И по сей день помню: той весной было такое чувство у всех, что вот-вот лед тронется, люди сбросят со своих плеч груз старого, груз недоверия и пойдут по новой, колхозной дороге. Я это чувствовал, глядя на своего отца. В последние дни он уже не грозил мне, спокойно выслушивал и более сдержанно высказывал мне свои доводы. Чувствовалось, что и слова его: «Как все, так и я», — произносились им с каким-то другим оттенком, без прежней озлобленности, раздражительности, с каким-то особым раздумьем.
Тем временем как-то получилось, что и я реже стал ходить к дяде Игнату Дрозду. Пошел снова в школу. Учился старательно, прилежно. Надо же было ликвидировать отставание, хоть и произошло оно не по моей вине. Не оставаться же еще на год в том же классе. Видно, и это мое решение — учиться прежде всего, — нравилось отцу, и он, как мать мне потом рассказывала, не обращая внимания на сказанные ранее слова: «Пускай не ходит», — доволен был, что я послушал учительницу и пошел в школу. Теперь, подумал я, послушаешь и ты меня, тата, ведь скоро весна, посевная, а она должна быть коллективной, и нам с тобой никак нельзя убегать от людей, отказываться от нового пути в жизни.
И вот я высказываю отцу эти свои мысли, а он молчит и на мать поглядывает. А она уже вечером, после того как мы обо всем этом откровенно переговорили, вздохнула и сказала:
— Что миру, то и бабьему сыну… Не будем, Прокоп, от людей прятаться…
Я, признаться, не сразу понял это присловье, но почувствовал, что и мать вот-вот скажет отцу — иди, возвращайся в колхоз.
Как-то вечером, это уже в конце марта или даже в начале апреля было, собрались мы, колхозники, в хате дяди Игната.
А потом откуда ни возьмись, как с неба свалился, секретарь райкома, Сергей Григорьевич, и говорит:
— Чего это вы одни, отгораживаетесь… Всех приглашайте на собрание, кроме этих…
И он назвал фамилии нескольких известных в деревне кулаков.
Дядя Игнат Дрозд тут же дает поручение мне и еще одному молодому колхознику:
— Айда, хлопцы, созывайте людей… И колхозников, и не колхозников. Сообщите, что секретарь райкома поговорить с ними хочет…
И мы побежали оповещать людей.
Так, от хаты к хате, с улицы на улицу, бегали мы и не заметили даже, что темнеть начало. Я, конечно, старался изо всех сил, как мог, ласково и вежливо всех приглашал и, дождавшись уверения: «Сейчас, сейчас, Петручок, иду», — бежал все дальше и дальше, к тем хатам, что были на отшибе, поодаль от села. Отцу я тогда первому сообщил, что секретарь райкома зовет, и он не отказался, как обычно, а сказал, что сейчас придет. Говорили мы с ним как раз возле своей калитки, и слова наши были хорошо слышны соседям.
Обежав свою часть деревни, я возвращался назад, к дяде Дрозду, утомленный, вспотевший. От гумен, что были на краю деревни, я решил пойти напрямик к хате Игната Дрозда. Там, внизу (гумна у нас ставились всегда вдали от хат), еще держался под снегом лед, но в моих сапогах идти было не страшно. И вот, недалеко от родника, где мы брали воду, когда я только начал огибать угол гумна, что-то, будто черное птичье крыло, мелькнуло у меня перед глазами и…
Я потерял сознание…
Что произошло — рассказали мне позднее.
Кулаки понимали, что колхоз у нас вот-вот будет организован. Тот самый верзила Трофим, по прозвищу Шикта, следил по поручению Короткого за мной и нашей семьей. Он и разговор мой с отцом у калитки слышал, знал, что приехал секретарь райкома партии, и понял, что именно этой ночью будет окончательно решена судьба колхоза. Ну, и решили кулаки пристукнуть меня из-за угла.
И когда я, получив удар колом по голове, упал, Шикта бросился наутек. Я же, как мне потом рассказали, упал головой, как раз тем местом, где была рана, в лужу талой весенней воды. Это и спасло меня. Холодная вода приостановила кровотечение. Так я и лежал без сознания.
Под конец собрания люди спохватились.
— Где Петручок, почему нет нашего писаря? — засуетился дед Парфен.
А на собрании том протокола не вели, секретарь райкома говорил о международных событиях. Поэтому про меня не сразу и вспомнили.
Первым, конечно, забеспокоился отец. За ним — дядя Игнат Дрозд. Да и секретарь райкома тоже. Кинулись домой, а меня нет. Спрашивали-переспрашивали у товарищей моих, а те говорят — на собрание ушел. Начались поиски по всей деревне.
И только под самое утро кто-то, услышав тревожный лай собаки возле гумна, бросился туда и нашел меня бесчувственного, в кровавой луже. По краям лужи стал появляться красный ледок. К утру начало подмораживать.
Собака, выходит, наткнулась ночью на меня, лежащего головой в луже, и начала лаять.
Говорили, что секретарь райкома партии принял тогда самые неотложные меры и меня срочно доставили в больницу, оказали помощь. А через некоторое время ко мне снова вернулось сознание, и я все-все вспомнил.
Вот так.
И сегодня помнится мне эта история моей юности. Я всю жизнь буду помнить ту лужу, холодная вода которой оказалась для меня спасительной. Хоть и красным ледком покрылась.
XVI
Утром, когда уже рассвело, следы от лужи с красным ледком привели к преступникам, которых, конечно, всех арестовали. И когда их вели через всю деревню, люди выходили и смотрели на них, как на диких, укрощенных зверей.
Вышли и мои отец с матерью из хаты и стояли у самой калитки. Когда Макар Короткий и его прислужник подошли, низко опустив головы, мать вдруг всхлипнула.
Отец зло посмотрел на нее и не сдержался:
— И не совестно тебе…
Она тут же его успокоила:
— Прокопка, это же я от радости, что все так кончилось…
Отец усмехнулся и медленно пошел в хату.
В тот же день дядя Парфен, а за ним и вся деревня, записались в колхоз. Начиналась весна, коллективная.
…Вот, внуки, и все. Как мог, выполнил вашу просьбу.
