Это не формационное, а потому не классовое, а именно цивилизационное, а потому и национальное противостояние, ибо речь идет не о смене политического режима и даже не о смене социально-экономического и общественно-политического строя, а о куда более принципиальных вещах - о смене истории, о замене самого генетического кода истории России, самой России на то, что ею не является. Это противостояние России и НЕ России в самой России, которое, судя по накалу противостояния, грозится завершиться разрушением России как России. Великая трагедия Великой России в том и заключается, что в ней находится субъект, который всякий раз, как только страна вползает в "эпоху великих перемен", получает свободу для неограниченных, а потому и произвольных форм исторической активности, никак не связанных ни с исторической, ни с национальной почвой, не освященных идеей исторической преемственности, идеей Великой России. Вполне закономерно поэтому, что всякое решение задач продолжения формационного прогресса доводится до цивилизационного переворота, до попыток преодоления генетического кода истории России.
В этом отношении весьма показательной может являться позиция М.К. Мамардашвили, настолько же показательной, насколько и шокирующей по своей смысловой и ценностной симптоматике. Ведь для автора очевидно, что не только "живое существо может родиться уродом; и точно так же бывают неудавшиеся истории (здесь и далее курсив мой.- Н.К.). Это не должно шокировать. Вообразите себе, к примеру, некоторую ветвь биологической эволюции - живые существа рождаются, действуют, живут своей жизнью, - но мы-то, сторонние наблюдатели, знаем, что эволюционное движение не идет больше через эту ветвь. Она может быть достаточно велика, может включать несколько порой весьма многочисленных видов животных, но с точки зрения эволюции это мертвая ветвь. Почему же в социальном плане нас должно возмущать представление о некоем пространстве, пусть и достаточно большом, которое оказалось выключенным из эволюционного развития. На русской истории, повторяю, лежит печать невероятной инертности, и эта инертность была отмечена в начале XIX века единственным обладателем автономного философского мышления в России - Чаадаевым"46.
Разумеется, в поле плюральности и толерантности автор волен высказывать любые мысли. Но ни плюрализм, ни толерантность - это еще не критерии истины. Это вообще даже еще не основание для того, чтобы признать наличие хоть какой-то объективной реальности за любыми, а тем более произвольными представлениями, кроме реальности самих этих представлений. Это пока только терпимость к чужим представлениям и идейно-теоретическим позициям. У нас же сложилась своеобразная психологическая и интеллектуальная интенция: если ты терпишь чьи-то представления, то должен чуть ли не разделять их как истинные. Терпимость по отношению к чужому мнению - вещь обычная для нормального общества. Но если это мнение не только искажает действительный образ России, но и на этой основе еще и разрушает саму Россию. Какая может быть терпимость по отношению к такому мнению. В конце концов, всякое терпение имеет и свой предел, за которым вещи должны определяться, просто называться своими именами, быть тем, чем они есть в своей действительной, а не мнимой сущности. И в данном случае, если вышеприведенное высказывание не яркий образчик русофобии, то что тогда такое русофобия? Если целой и далеко не последней нации в современной истории, отказывают в праве на то, чтобы вообще иметь полноценную историю, называться исторической нацией? Вполне закономерно, что такая позиция порождает массу вопросов. Остановимся лишь на некоторых из них, тематически заданных самим цитированным текстом.
Во-первых, весьма печально, что автор не заметил в России в начале XIX века и других обладателей автономного философского мышления. К чему такая избирательность и вечное педалирование при оценке феномена России на мнение одного и того же автора, хорошо известного спорностью своих представлений и своего отношения к России, большинство из которых, ко всему прочему, были им же пересмотрены в более поздний период творчества. Или автономность философского мышления определяется степенью оппозиционности к России - чем больше оппозиционность, тем больше автономность? В конце концов, ведь был же А.С. Пушкин, современник П.И. Чаадаева, известный своим подчеркнуто критическим отношением к его взглядам на Россию. Почему же не учитывать эту позицию бесспорного русского гения, который уже только потому, что он гений, не мог не быть автономным. Кроме того, следует учитывать и другое: после П.И. Чаадаева в истории России произошло такое и столько, что не оставляет камня на камне большего из его представлений о России, и прежде всего касающихся инертности российской истории, несостоятельности ее претензий на саму историчность. Откуда такая преданность представлениям об истории, а не самой истории, действительная реальность которой давно опровергла чаадаевское понимание и отношение к ней? Похоже, источник такой преданности в банальной тенденциозности, если не хуже того.
Во-вторых, настолько ли уж инертна история России, что оказалась выключенной из эволюционного ряда развития? По каким таким основаниям и критериям определяется включенность или невключенность в исторический прогресс и, следовательно, степень эволюционной инертности? По количеству революций, цивилизационных модернизаций и переворотов, формационных переходов, по глубине исторических преобразований, их скорости, вовлеченности в решение проблем мировой истории и влияния на нее, по многообразию и богатству культуры, интенсивности духовного творчества? По каким же? Если по перечисленным, то с позиций строгой беспристрастности, навряд ли Россия уступит какой-либо из современных цивилизаций и культур по степени так понятой интенсивности исторического развития. Напротив, скорее всего, она превзойдет их, превзойдет по количеству революций, цивилизационных модернизаций и переворотов, формационных переходов, противоречивости исторического процесса?
Для любого исторически нормально мыслящего человека Россия, особенно за ХХ столетие своей истории, с явным перебором исчерпала саму возможность на ту часть интенсификации исторического творчества, которая связана с новыми революциями? - с новыми потрясениями основ исторического бытия нации. Россия, если не единственная, то, бесспорно, одна из немногих стран в современной истории, напрочь изнасилованная историческими экспериментами, не только направленность, но и интенсивность которых оказались разрушительными по отношению к самим основам бытия нации в истории. В этом смысле Россия нуждается не в том, чтобы преодолеть мнимую инертность своей истории, еще как-то ее интенсифицировать, а наконец-таки в том, чтобы кардинально изменить саму направленность своего исторического развития, основной вектор исторического творчества, сделать его национально центрированным, адекватным архетипом исторической и национальной России, развивающим русских как русских, а Россию как Великую Россию.
В-третьих, невероятная инертность русской истории - это свойство только русской истории или она еще касается и других национальных историй, в течение не одного столетия тесно связанных с русской? В частности, выпадает или не выпадает из столь жесткой оценки, к примеру, грузинская история. Или она, несмотря на свою связанность за последние 200 лет с российской, в силу, надо полагать, своей особой грузинскости сумела избежать невероятной инертности русской? Судя по тому, что автор нигде не употребляет термины "российская история", предпочитая ему "русская история", речь должна идти об инертности только русской истории, о неудавшейся истории только русской нации.
В-четвертых, не поспешил ли автор признать русскую историю неудавшейся историей. Тем более что при этом, и это стоит подчеркнуть особо, он оказывается в весьма странной для себя компании, в одной компании с одним из идейных отцов-основателей теории и практики большевизма Л.Д.Троцким, еще одним обладателем, надо полагать, до предела "автономного мышления". Тот еще до революции писал, что "она, в сущности, нищенски бедна - эта старая Русь, со своим, столь обиженным историей, дворянством, не имевшим гордого сословного прошлого..." Но прошлого, оказывается, не имело ни одно из сословий дореволюционной России. Жизнь того же русского крестьянства "протекала вне всякой истории: она повторялась без всяких изменений, подобно существованию пчелиного улья или муравьиной кучи... Стадное, полуживотное существование... до ужаса бедное внутренней красотой..." Автор теории перманентной революциии усматривал в России только лишенную какого-либо смысла "муравьиную кучу", ибо даже русская культура "представляла собой, в конце концов, лишь поверхностное подражание более высоким западным образцам... Она не внесла ничего существенного в сокровищницу человечества". И это уже было сказано после высылки из СССР, "зрелым" Троцким47.
