Во-первых, надо решить вопрос о том, где было завоевание, а где мирное вхождение в состав России, так как распространение России на Восток во многом опиралось на логику мирного освоения российской Азии. Оно, в отличие от покорения Америки Западом, не было сплошным завоеванием. "Россия, писал по этому поводу А.И. Герцен, - расширяется по другому закону, чем Америка; оттого, что она не колония, не наплыв, не нашествие, а самобытный мир, идущий во все стороны, но крепко сидящий на собственной земле. Соединенные Штаты, как лавина, оторвавшаяся от своей горы, прут перед собой все; каждый шаг, приобретенный ими, - шаг, потерянный индейцами"1.
Во-вторых, стоит ли так уж печалиться по поводу того, что мы не истребили и не загнали в резервации и, следовательно, не отделили от России, ее истории, культуры, духовности автохтонное население Заволжья, Сибири и Дальнего Востока? В-третьих, почему американизация индейцев и вообще всего, что попадает на просторы Америки, не принадлежит ни к одному из смертных грехов человечества, а русификация или россиизация сразу всем и даже сверх того? Неужели только потому, что это русификация и россиизация, только потому, что это процессы интеграции и консолидации в истории на русско-российской основе, для автора, надо полагать, неприемлемые уже только потому, что они русские и российские. Судя по всему, автор исповедует своеобразный принцип презумпции исторической виновности и неполноценности России уже только потому, что она - Россия, в силу чего все, что попадает в пространство ее исторического развития, тотчас же извращается.
В-четвертых, так ли уж велик и, тем более, порочен оказался масштаб и характер русификации и россиизации, если ряд этносов России получили свою письменность, многие государственность и цивилизационную инфраструктуру, а некоторые вообще сохранили себя от истребления как раз после того, как вошли в состав России и благодаря России. Вот почему всякий новый шаг, приобретенный Россией в своей пространственной экспансии, в итоге, как это доказала история, стал не потерянным, а приобретенным шагом для всех тех, кто связал свою историческую судьбу с судьбой России. И вообще, что это за русификация, если все этносы, вошедшие в состав России, не только сохранились, но и получили новые и мощные стимулы к историческому развитию именно благодаря России?
Ведь это же факт: Россия сохранила все евразийское многообразие этносов и культур. Даже завоевывая, Россия ни для кого не стала истребительным началом, никого не принуждала силой изменить свои национальные архетипы, не взламывала основы исторической, культурной и духовной идентичности. Никого не отделяя от России, она вместе с тем никого не вталкивала в пространство насильственной русификации и россиизации. Вполне возможно, что если бы распространение России на просторах Евразии проходило бы по западным лекалам, то не было бы той вакханалии суверенизации, которая разрушила СССР и в настоящее время захватывает и разрушает единство России. Просто не было бы субъектов суверенизации.
Из сравнительного анализа пространственной экспансии Запада и России напрашиваются выводы как раз противоположного свойства, чем те, которые отстаиваются автором. Запад всегда и везде распространялся как Запад, исходя из принципа своей исторической и социокультурной исключительности и ставя во главу угла социокультурную нивелировку исторического пространства, заставляя все в этом пространстве становиться таким, каким является он, Запад. Россия лишь отчасти в своей пространственной экспансии воспроизводила логику поведения в истории Запада и то лишь постольку, поскольку речь шла об интеграции и консолидации огромных евразийских пространств. Но во главу угла никогда не ставилась задача их социокультурной нивелировки. И это не случайно.
Везде и всегда, распространяясь как Россия, вместе с тем Россия никогда и нигде не исходила из принципа своей исторической и социокультурной исключительности, а потому и не ставила во главу угла социокультурную нивелировку исторического пространства, заставляя все в этом пространстве становиться таким, каким является она, Россия. Речь могла идти лишь об обретении россииподобности, но никак не о россиицентризме, преодолении всякой социокультурной специфики Евразии. Россия исходила из принципа невмешательства в многообразие социокультурного бытия Евразии и, следовательно, из принципа его сохранения.
Всем этим российский тип пространственной экспансии отличается от западного, который оставил в истории человечества глубокие отметины, начиная от семисотлетнего натиска на Восток Германии, окончательно обузданного лишь в мае 1945 года, и кончая истреблением коренного населения Америки и работорговлей в Африке, из которой было вывезено, по разным подсчетам, от 10 до 20 млн. человек. При этом во время охоты за "живым товаром" для получения одного раба убивалось в среднем не менее 10 человек. Не трудно подсчитать, в какие демографические потери вылилось для Африки освоение одной Америки Западом. А ведь было еще и колониальное закабаление Азии, и много чего другого в процессе пространственной экспансии Запада и к чему не была причастна Россия, что вообще сумела избежать в своем пространственном расширении. В любом случае в России никогда не платили 3 рубля (по аналогии с 3 долларами) за скальп башкирского, казахского или якутского ребенка, не занимались загонной охотой на людей и работорговлей, не воспроизводили на присоединенных территориях рабовладельческий общественно-экономический уклад, а сохраняли исторически сложившийся, тот, которым жил тот или иной этнос.
Таким образом, прежде чем сравнивать пространственную экспансию Запада и России, предварительно следовало бы просто знать то, что сравнивается, по крайней мере, просто считаться с фактами истории, брать их в их действительной связи и полноте. Но кого волнуют исторические факты, и тем более их действительная связь и полнота, если ставится задача не понять феномен России в истории в его подлинной и противоречивой сущности, в частности, в его специфике по сравнению с Западом, а совершенно иная задача - намеренной дискредитации России и при этом на всю историческую глубину ее бытия в истории.
А как иначе можно интерпретировать попытку считать московскую Русь, императорскую и даже большевистскую Россию продолжением империи Чингисхана. "Превратив Московское великое княжество в свой передовой отряд, входя в состав русских дружин, растворяясь в "простом" и "высокородном" русском народе, русифицируясь, империя Чингисхана продолжила свое движение на "Запад" и, если, даже встретив сопротивление западных славян, венгров, немцев, орда (уже отчасти российская) остановилась, она сохранила в себе на все последующие времена агрессивно-завоевательный заряд, который при благоприятных условиях, уже при Романовых, а потом при Сталине, "разряжался" захватническими войнами. Россия стремилась не столько соединиться с Европой, войти в Западную Европу, сколько завоевать Западную Европу, покорить ее, превратить ее в нечто подобное тому, во что татаро-монголы некогда превратили Северо-Западную Русь".
В итоге "Православное Московское царство стало форпостом варварского Востока на Западе". Естественно, что "католическая Польша" именно потому, надо полагать, что она католическая, стала "форпостом уже цивилизованного Запада на границе с московизированной Русью". После этого уже неудивительно, что Ивану III предстояло не просто объединить Русь, то есть решать проблемы собственно русской истории, а "довершить" дело золотоордынских ханов, покорить все другие русские земли", а "великий царь новой династии Петр I, завершив "московизацию" России, приступил к ее вестернизации и одновременно наложил свою тяжелую длань уже на земли "Запада" не только славянские". Но главное, оказывается, бредил вечно агрессивными намерениями Чингизидов - "готов был к "московизации" всей Европы".
И весь этот исторический бред, на который, в общем-то, можно было бы и не обращать никакого внимания, если бы только он не публиковался в академическом журнале, сопровождает весьма сомнительная с точки зрения этической, но симптоматичная для автора терминологическая и аксиологическая распущенность в вопросах, которые, как никакие другие, требуют особого чувства такта и меры, так как затрагивают самый глубокий пласт национального самосознания и национальных чувств, игнорирование которых нельзя интерпретировать иначе как акт намеренного надругательства над нацией, ее историей и всем тем, что лежит в основаниях чувства национального достоинства. Чего стоит в этой связи хотя бы развязное определение русского воинства как "российской орды" или слишком свободное, а отсюда и произвольное оперирование такими оценочными понятиями, как "варвар", "дикость", "цивилизованность", которое завершается определением того, какой этнос, какая культура, какая история историчны, а какие нет, естественно, в авторской интерпретации41.
