Невзирая на неудачи и потери, понесенные в войне с византийцами, в последние годы своей жизни Му’авия стал властителем государства крепкого и благоустроенного внутри, могущественного и широко раскинувшегося извне. С полнейшим самодовольством мог он обозревать все им совершенное. Одного только недоставало его созданию – желательной вековечности. Надо было позаботиться об установлении прочного престолонаследия. Му’авия был истым типом Омейядов. Как же было ему не пустить в ход все зависящие от него средства для удержания в своей семье власти, стоившей ему стольких трудов и коварства, власти, закрепленной не одним тяжким преступлением. Благодаря многоиспытанной привязанности к нему сирийцев было бы это, конечно, и не особенно трудно, если бы старший его сын Язид не возбуждал против себя людей во многом. Не велика беда, что наследник еще менее, чем отец, обращал внимание на предписания Корана, страстно любил вино, охоту и азартные игры, все бы ничего: немного бы повредили ему все его недостатки в глазах сирийцев; но воинственные племена с неудовольствием замечали в нем крайне неприличное отвращение к воинским тяготам. В трусости никто не мог его обвинить, конечно. Но когда Му’авия задумал назначить своего сына предводителем подкрепления, посылаемого в Халкидон к Фадале, юноша вздумал набросать несколько иронических строф, в которых он открыто выражал полное свое равнодушие к тому, от чего страдают люди там, в Халкидоне, – от лихорадки или же ревматизма, лишь бы ему дозволили в покое просиживать, развалясь на софе вместе со своей молодой женой, в монастыре Мурран[17]. На этот раз, конечно, волей-неволей он должен был тащиться в поход и, как кажется, держал себя вообще храбро. Лично все его любили за мягкость обращения, поэтическое дарование и щедрость, но одна часть сирийцев положительно не могла ему простить его происхождения. Достаточно было одного, что его мать была дочь Бахдаля, главы племени Бену-Кельб, чтобы наполнить сердца кайситов недоверием к молодому принцу. Тем не менее никаких не возникло недоразумений, когда в 56 (676) курейшит по имени Даххак Ибн Кайс, одно из приближеннейших к Му’авии лиц, обратился официально к халифу с предложением признать Язида наследником престола еще при жизни повелителя во избежание новой междоусобной войны. Иначе, однако, поглядели на это дело в других провинциях. Вытребованы были спервоначалу в Дамаск представители Ирака вместе с наместником Басры Убейдуллой для выслушания их мнения. Выступил глава проживавших в Басре из племени Бену Темим и дал следующий замечательный ответ: «Нам боязно высказать тебе всю правду, но мы страшимся Бога, если солжем, – и решительно отсоветываем». Наконец удалось, однако, иракцев понудить, частью подарками, частью угрозами, принести присягу. Но всего опаснее оказалось отношение жителей Медины. В священном городе жили многие уважаемые лица, которые могли благодаря своему происхождению сами питать некоторые притязания на халифат. Это были: Хусейн и Абдулла Ибн Зубейр, далее сыновья Абу Бекра и Омара, а затем наследник Османа, только что назначенный наместником Хорасана. К тому же сама личность Язида подавала повод к наивысшему возбуждению. «И мы должны, – восклицал Абдулла Ибн Омар, – присягнуть этому, окруженному вечно обезьянами и собаками, попивающему вино, а зачастую совершающему наипостыдное? Что же мы ответим Богу?» Таково было всеобщее настроение в Медине. Поэтому Мерван, когда Му’авия сообщил ему о своем намерении, с ужасом предостерегал и умолял халифа отказаться от своего первоначального плана. Повелителю могло весьма легко показаться, что совет дан был небескорыстный. Один из старейших среди всех живущих еще Омейядов двоюродный брат Османа мог и сам считать себя за наиболее подходящего на этот высший сан. Халиф сменил его немедленно же с наместничества в Медине и сам отправился в сопровождении тысячи отборных всадников в град пророка. Но лишь только успел он прибыть, как четверо, недаром боявшиеся насилия, убежали в Мекку, надеясь найти защиту и безопасность в пределах священного округа. Му’авия, однако, нисколько не стеснялся, не располагая воздерживаться от достижения раз задуманного им предприятия ради какого-то уважения к предписаниям веры, и преспокойно потянулся вслед за ними. Когда попытки подарками и обещаниями склонить их на свою сторону не удались, он объявил окончательно, что акт присяги будет совершен у самой Кабы, а возле каждого из недовольных поставлены будут по двое бедуинов с мечами наголо. Кому же вздумается не соглашаться, тот немедленно будет изрублен на куски. В мечети халиф поднялся на кафедру и потребовал формально от соединенной общины поклясться в верности Язиду, а затем добавил: «Глядите, люди эти, князья, лучшие среди правоверных – без них не начинается никакое дело и без совета их ничего не решается, – они только что согласились поклясться Язиду в верности. И вы поклянитесь ему же во имя Господне». Те четверо, понятно, и слова не проронили, видя кругом обнаженные мечи. Не было никакого сомнения, что Му’авия преспокойно исполнит свою угрозу, нисколько не стесняясь святостью места. Их примеру последовали и мекканцы. А когда на возвратном пути халиф остановился в Медине, точно так же никто из набожных не осмелился там упорствовать долее. Таким образом, Язид был признан официально, во всех провинциях, законным наследником престола после того, как и в давно успокоившемся Египте все обошлось мирно. Будущность показала, однако, что вынужденная присяга имела лишь цену чистейшей формальности.

Му’авия скончался в Раджабе 60 (апрель 680[18]), окончательно состарившийся и пресыщенный жизнью. Им оставлено было нечто вроде политического завещания. Если только оно подлинное[19], можно его сравнить, судя по многим местам, с вещим взором, проникающим в будущее. Положим, даже менее проницательный человек, чем умиравший халиф, легко мог прийти к тому же самому заключению, которое выступает так резко в посмертном завещании: оно предостерегает будущего повелителя от двух личностей, которые, действительно, назначались судьбою поднять против него знамя бунта и поставить снова на краю гибели весь арабский мир, возжигая новую тринадцатилетнюю междоусобную войну. Это были: Хусейн, сын Алия, и Абдулла Ибн-аз-Зубейр.

В день смерти отца своего, когда Язид (Раджаб 60–14 Раби б4=апрель 680–10 ноября 683) сделался повелителем в Дамаске, он смело мог рассчитывать на одну могучую поддержку – сирийцев. Десятки лет служили они с преданностью Му’авии и понимали хорошо, что их собственное выдающееся положение среди остальных племен государства неразрывно связано с владычеством Омейядов. Новый халиф к тому же приходился им по душе, пожалуй, еще более, чем отец. Сын бедуинки, с согласия своего супруга вернувшейся из-за тоски по родине к своим, он провел всю юность возле матери в степи. С навыками и воззрениями бедуина, умевшего обходиться с каждым свободным арабом как с равным себе, соединялось в нем отвращение ко всему, носящему явную печать ханжества, разделяемое вместе с ним всей тогдашней Сирией, но у него дошедшее до неприязненности, вообще нисколько не скрываемой, к предписаниям религии. Если отстранить очевидные клеветы, возводимые на него позднейшими писателями, и придать всем этим известиям должную меру, он был, надо полагать, человек жизнерадостный. Ни от какого удовольствия не сторонился этот богато одаренный и милый юноша. При подобных душевных качествах обладал ли он серьезными задатками сильного характера и другими тому подобными достоинствами правителя, которые могли бы со временем обнаружиться, трудно сказать что-либо определенное, так как краткость управления не дает возможности судить о нем более или менее основательно. Не принимая в расчет первоначальных мер, подсказанных современными ему обстоятельствами, в применении которых и самый незначительный принц едва ли мог бы сделать ошибку, до нас дошло одно резкое распоряжение об отмене разрешенного Омаром освобождения сирийских христиан от уплаты хараджа. Этим значительно ухудшалось, конечно, положение этого класса подданных в государстве. Но весьма возможно, что возникший в Аравии бунт властно понуждал государство к увеличению доходов и потребовал устранения всяческих привилегий. Поэтому и этого, быть может, нельзя ставить ему в вину. Во всяком случае, все принадлежавшее в Сирии к арабскому происхождению крепко держалось Язида в то время, когда из других провинций приходили все чаще и чаще угрожающие вести. Вслед за вступлением в управление разослано было окружное послание ко всем наместникам – в нем повелевалось привести народ к присяге новому халифу. В Ираке произошло это, по крайней мере в официальном порядке, без громкого ропота. Но когда послание Язида дошло до Медины, наместник Аль-Валид Ибн Укба несколько позамешкался и не успел задержать своевременно Хусейна и Абдуллу Ибн-аз-Зу-бейра, так что им удалось скрыться из города и уклониться от принесения присяги по понуждению. Они поспешили снова в Мекку. Здесь, в этом священном округе они чувствовали себя хотя бы временно более огражденными, чем в Медине, где у Омейядов все-таки было под рукой изрядное количество безусловных приверженцев. Из других возможных соперников Язида сын Абу Бекра в то время скончался, а Абдулла Ибн Омар предался исключительно набожности и аскетизму, так что и его не было никакой надобности более тревожить. Но те двое, поселившиеся и Мекке, грозили действительно стать со временем неудобными. Вот почему Язид и послал в Рамадане 60 (июнь 680) на смену Валиду Амра Ибн Са’ида по прозванию Аль-Ашдак[20], повелев ему принять меры к поимке Абдуллы Ибн-аз-Зубейра. Хусейн казался, вероятно, менее опасным, кроме того, халиф, по-видимому, желал щадить по возможности внука пророка. Новый наместник направил в Мекку другого Амра, брата Абдуллы, заклятого врага последнего, с отрядом в 2000 человек. Не предполагалось, как кажется, употреблять насильственных мер в пределах святого округа, хотели просто постараться выманить оттуда Абдуллу. Но тот распорядился иначе, напав врасплох с помощью своих приближенных на расположившийся лагерем в некотором отдалении от города отряд. Амр взят был в плен и с согласия брата замучен личными его врагами. С этого времени Ибн Са’ид изменил радикально образ своих действий. Он окружил Мекку сетью шпионов, которые извещали его обо всем, что делал и говорил Абдулла. Таким образом наместник надеялся подстеречь благоприятный момент и арестовать опасного человека, но Абдулла вел себя осторожно и ни на шаг не отлучался из округа Мекки.