СЕЛЬКУПЫ
Так называемые остяко-самоеды. Селькуп не является общим самоназванием всех представителей этой группы, употребляется оно тазовскими и баиховскими остяко-самоедами, притом не с одинаковым значением («таежный человек» и «земляной человек»), ввиду некоторого различия в произношении имени. Заметим, что в некоторых говорах селькупского языка «qum» (в других – «qup») значит «человек» (вторая часть имени селькуп), что довольно основательно сближают с «манси хум» – «мужчина» и с самоназванием коми. Точно так же указанное выше одно из названий тундровых энцев (маду и т. п.) сближалось с именем манси, с названием одной из хантыйских фратрий (мосъ), с национальным именем мадьяр; трудно судить, насколько все это правомерно, хотя возможность подобных сопоставлений полностью не исключена. Кроме указанных основных самодийских групп до недавнего времени существовали и другие: камасинцы, моторцы.
«…Изучение родовых и племенных названий мелких этнических коллективов, подобных самодийским и некоторым финно-угорским (саамы, манси, ханты), разбросанных на огромных протяжениях северных тундр и лесов, является важным вспомогательным средством изучения процессов тех изменений в различных языках, которые возникают в этих случаях в силу многочисленных схождений и расхождений в специфической северной обстановке. Повторяем, это только вспомогательное средство; оно должно использоваться на фоне общего изучения всего языкового богатства северных народов в соединении с данными истории, археологии, этнографии и наиболее достоверными из антропологических показателей.
Речь должна идти об очень сложной и запутанной действительной истории небольших, маломощных человеческих объединений, почти постоянно передвигающихся, часто сливающихся и расходящихся, входящих в контакты с новыми и новыми партнерами, в некоторых случаях исчезающих почти бесследно, в других – оставляющих другому, более сильному коллективу некоторое наследство своей лексики и грамматики. Эта картина значительно отличается от того, что происходило в южных степных областях, где уже давно создавались крупные человеческие объединения, обладавшие совершенно иными качествами (иранские племена, тюрки, монголы). История их была иной» (А. И. Попов).
С этими названиями народов просто беда. Скажем, «чукча» на языке коми означает «глухарь», «не понимающий речи», сами же чукчи называют себя «луораветлан» – «настоящий человек». Да что далеко ходить! По-цыгански самоназвание «ромале» – «люди», «ром» – «мужчина», «человек», а слово «цыган» звучит как злая насмешка – «счастливчик»! Точно так же слово «калмык» в переводе означает «бродяга» вместо уважительного «чечмек» – «человек», «степняк» – или «ойрат» – опять-таки «человек». А слово «чолдон» вовсе не аббревиатура «человек с Дона», как, не без остроумия, придумали сибирские казаки, а самоназвание части якутов.
Золотые имена
ПОПОВ Александр Иванович
(17. V. 1899, Петербург – 1. III. 1973, Ленинград) – лингвист и историк, доктор исторических наук, профессор. Окончил физико-математический факультет Петроградского университета (1922), преподавал в школе, работал в ряде научных учреждений Москвы и Ленинграда. В 1938 г. по совокупности опубликованных работ ему была присвоена ученая степень кандидата физико-математических наук. Параллельно с занятиями математикой и физикой интересовался историей и филологией и еще в 1930 г. был избран членом Ленинградского общества исследователей культуры финно-угорских народностей и Общества древней письменности и искусства.
В 1945 г. защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата исторических наук по теме «Исследования по исторической географии и топонимике Восточной Европы», а в 1947-м – докторскую диссертацию «Из истории финно-угорских народностей СССР». В эти годы Попов работал в Восточном институте ЛГУ, а в 1949 г. возглавил кафедру и был утвержден в должности профессора по специальности «финно-угорская филология». В 1955 г. Попов был избран членом-корреспондентом Финно-угорского общества (Финляндия), а с 1956 г., до ухода на пенсию в 1969 г., был профессором философского факультета ЛГУ. Попову принадлежит более 100 опубликованных работ, причем круг его интересов был очень широк: математика, логика, топонимика, этнонимика, лексикология и т. д.
«Два Кольки, три Наташки…»
В студенческие каникулы зашибал я «длинную деньгу» в геологических партиях – рабочим. Летом работал – зимой учился. Облазил Заполярье – тайгу и тундру. И повидал я разных самодийцев. И должен сказать, до сих пор это одно из самых драгоценных моих воспоминаний.
Разумеется, они уже сильно отличались от воспетого Арсеньевым лесного человека Дерсу Узала, цивилизация и родная советская власть упорно и последовательно превращали их в «советян», но многие черты «отсталости», как это в те года называлось, они еще, слава богу, сохраняли, и мне довелось их увидеть.
Я собрался на почту, за семь километров в соседний поселок. Узнав об этом, наш проводник, из местных, сказал: «Тебя в тайге искать – люди нету. Кольку возьми. Колька дорогу покажет». Шестилетний «Колька» по имени Альберт щурил глазенки-щелочки в щеточках черных ресниц и улыбался щербатым ртом – менялись зубы. Я не знаю, что заставляло его непрерывно улыбаться: может быть, моя огромная по сравнению с ним фигура, нелепые сапожищи, вся брезентовая и стеганая одежда (главной задачей ее было спасать меня от комаров, «Кольку» почему-то они не кусали), может быть, радость от того, что он бежит вприпрыжку по тайге, по едва заметной тропке, а может, из вежливости…
В тот год шло переселение белок. Такие периоды в тайге бывают. Белки перескакивали через тропу, пролетали молниями с дерева на дерево над нашими головами. Первый раз я ахнул и удивился, когда «Колька»-Альберт швырнул камушек и под ноги ему свалилась первая белка. Я решил, что это фантастическая случайность. Но минут через двадцать он подбил тем же способом еще одну.
Пока я сидел на почте, получая письма на всю экспедицию, пока читал свои письма, прошло около часа, и когда я вышел на крыльцо, то увидел, что Альберт сидит у крошечного костерка и жарит выпотрошенных и разделанных белок, а снятые с них шкурки аккуратно растянуты на обручах, сплетенных из ивовых прутьев. Решив, что мясо готово, мальчишка щедро протянул мне жареную белку. Вкусно!
На обратном пути, когда белки буквально валились нам на голову, – но сколько ни швырял я в них камни, так и не попал, – я спросил, почему Альберт не охотится.
– Еще есть хочите? – ответил он вопросом.
– Да нет, я сыт. Но охота какая замечательная… Вон сколько белок.
– Нельзя, – ответил мальчишка. – Мамка заругат. Белка плохой – линят. Шкурка плохой.
– А что ж ты эти не выбросил?
– Пригодится куда-нибудь.
Я, разумеется, слышал о том, как таежные охотники «белку в глазок стреляют», но никогда не видел, как они вообще стреляют. Стреляли приезжие охотники. Местные ходили на охоту, как наши дачники в огород, точно зная, где что возьмут.
Присмотревшись к их жизни, я понял, что тайга разделена на охотничьи угодья и вся буквально нафарширована всякими силками, петлями, ловушками, западнями, давилками, ловчими ямами. Охотники ходили собирать пойманную дичь. Я поражался их умению делать орудия охоты из всего, что попадало под руки. Например, «курапатку брали на бутылку». В поллитровку наливали горячей воды и, не удаляясь от балка, где жили, в радиусе не дальше ста метров делали в сугробах лунки, как раз на глубину бутылки. Вокруг горячей бутылки снег моментально обтаивал и тут же замерзал, превращаясь в ледяной стакан. На дно этого стакана бросалась приманка – две-три ягодки. На следующий день охотник проверял лунки и почти из каждой вытаскивал торчащую хвостом вверх замерзшую куропатку. Час – полмешка! Кто бы мог подумать, что вокруг их столько! А я стрелял-стрелял в белую птицу на белом снегу из мелкашки – так и не попал…
Меня потрясал совершенно иной, странный для европейца стереотип мышления и поведения. Когда мы покидали стойбище, все его население – пятеро взрослых, два «Кольки» и три «Наташки» дошкольного возраста (школьников уже уволокли в интернат, в поселок) – выстроилось против нас и, по обычаю, высказало прямо в глаза все, что о нас думает.
