— Ты изменилась, — сказала Лин внезапно.

— Да нет же, родная, я всегда была такой.

— А знаешь, — Лин попыталась улыбнуться, — мне стоило бы влюбиться в этого Ярмака. Выйти за него замуж, помирить «Станцию 5» со «Станцией 7» и зажить себе счастливо, не мечтая ни о каких хвостах и ящеррах.

Вира издала тяжёлый короткий вздох. Как будто некто взял вой убитой горем старухи, записал его на старую плёнку, а потом быстро прокрутил катушку вперёд, искажая боль, страдания и отчаяние, превращая звук в карикатуру. Неудачную, по сути, карикатуру, но хранящую эмоции первоначального чувства.

— Да уж, тебе бы стоило. Но… видишь ли, Лин, я уже пыталась…

— С Рамм-Дассом?

Женщина натянуто улыбнулась.

— Да.

— Получилось?

— Скорее да, чем нет. Именно он вернул мне веру в земных людей.

— Что ж, — Лин равнодушно прожевала кусок, — это утешает.

— Наверное, — Вира тряхнула плечами, разминая мышцы. — Я его любила, это правда. Потому что я помню: после смерти Рамм-Дасса мне было тяжело… дышать.

Лин доела запеканку, и Вира налила ей в большую белую чашку ароматный чай с молоком.

— И всё же, — Вира поставила чайник обратно на поднос, — Руанн тебя очень изменил. Я всю жизнь пыталась вложить в тебя частичку того благородства, которое ты должна была унаследовать от отца, но из-за него же и позабыла. Однако у меня не было возможности. А Руанн… да уж, у этого возможности были.

Лин удивилась, как легко Вира говорит о человеке, погубившем её жизнь. Сейчас она казалась задумчивой и размеренной, эдакой матерью, встречающей любимую дочку после долгого отсутствия и любующейся каждым её движением. Никакой злости, никакой агрессии.

— Тебе нужно прогуляться по станции, — сказала Вира, — познакомиться с людьми. Решить для себя, нравится ли тебе это место. Хочешь — иди на «Станцию 7», тебе там будут рады.

Лин скривилась. Сделала глоток чая.

— Вира, мне пока не до прогулок.

— Ты не можешь закрыться в своём горе.

Без слов Лин молча подкатила правую штанину, давая Вире возможность полюбоваться следами от острых порезов на коже. На некоторых запеклась кровь, но большинство напоминали длинные красные борозды, кое-где переходящие в фиолетовый цвет.

— Это я сделала с собой ночью, когда спала, — она внимательно следила за реакцией Виры. — Не помню, когда именно, увидела только утром, переодеваясь. И это странно, потому что кошмары мне не снились.

Она откатила штанину обратно и как ни в чём не бывало продолжила есть.

— Как видишь, мне не до прогулок.

Вира промолчала.

***

Первые три дня девушка почти не выходила из комнаты. Она выучила простейший маршрут: туалет, душ — и обратно. Иногда в какофонию страданий вплеталась еда, изумительно вкусная и полезная. Такую Лин каждый день ела в доме у судьи. Но на станции? Девушка не могла не оценить старательность повара, имени которого она так никогда и не узнает.

Ей было тяжело поворачиваться, тяжело ходить. Казалось, её тело с каждый днём уменьшается. Вот она не может дотянуться до стакана с водой. А когда дотягивается, он кажется большим и слишком тяжёлым. Не может дойти до двери — далеко.

С дверью получилось интересно. В какой-то из дней её внутреннего траура ей не удалось открыть дверь. Венилакриме начала лихорадочно дёргать ручку и кричать: «Выпустите меня немедленно!»

На крик прибежала взволнованная Вира. Она трижды показала Лин, что дверь была открыта. Хотя Лин и после первого раза — когда Вира без труда вошла в комнату — поняла, какой дурой себя выставила со всей этой истерикой.

Наверное, Лин шла на поправку. Ведь на следующий день ей было до безумия стыдно перед людьми, которые прибежали на крик следом за её матерью. И перед Вирой было стыдно. Перед ней, пожалуй, в первую очередь.

Вира не подала виду, но и дураку было понятно: Венилакриме подумала, что она, Вира, закрыла её на замок.

Время от времени девушке не хватало воздуха. Она наловчилась маскировать это чувство — часто зевала и громко вздыхала, а при Вире так вообще терпела. Почему-то ей было важно, чтобы мать не заметила её состояния.

А ещё Лин волновал вопрос памяти. Она пыталась вспомнить сцену возле самолётов самостоятельно, а не как бы видя себя со стороны, глазами равнодушного «жука». Она несколько раз просматривала видео, но память не возвращалась.

Девушка заходила в тупик. Она просматривала запись снова и снова, и каждый раз Руанн представлялся ей другим: то печальным, то дерзким, иногда — равнодушным. В дни, когда Лин видела его равнодушным, она испытывала упадок сил.

Через три дня солнце сошло с ума. Оно начало требовать своих законных прав. Весны оно требовало!

Ещё через неделю к Лин вернулся аппетит.

На непонятно какой день пребывания на станции она решилась выйти к людям. Лин аккуратно намекнула на это желание приёмной матери. Вира (эта мудрая женщина) в душе испытала прилив дикой радости, но внешне это никак не отразилось.

— Ну так иди. Дорогу покажет Славий, обойдёшься без меня.

Славий был не нужен. Лин попросила на пальцах объяснить маршрут и двинулась в указанном направлении.

Девушка вошла в общую столовую (размерами намного меньше, чем была у них на «Станции 5») и тихо присела на лавке в углу.

Лин помнила, как это было на «Станции 5». Глядя со стороны, все столы были одинаковыми — длинные, простые, с неаккуратными сечениями по краям. На самом деле каждое место имело свою иерархию. Там сидит тот, там — этот, а этому нельзя садиться туда. Интересно, а какая иерархия здесь?

Перед ней поставили еду. Она выдавила из себя скупую улыбку и, стараясь не смотреть по сторонам, начала есть. Венилакриме попала как раз на время обеда, потому людей в столовой было достаточно много.

Кто-то попытался с ней заговорить. Девушка краем глаза заметила дружелюбную улыбку, которая, впрочем, так и не долетела до Лин — сосед толкнул смельчака под ребро, тот свернул улыбочку и молча взялся за приём пищи.

Лин предпочла не заметить этой сцены и продолжила есть.

Через полчаса люди начали покидать столовую. Большинство, перед тем как уходить, бросали на девушку осторожные взгляды. Не спрашивали ничего — и на том спасибо. Когда зал опустел на треть и Лин уже собиралась уходить, в столовой появились новые лица.

Дети. Привела их туда болезненного вида воспитательница. Волосы заплетены в две тонкие косички, на лице — маска наигранной усталости.

А дети послушные. Разного возраста — от четырёх до, наверное, шестнадцати, — они стояли попарно, выстроенные в длинную цепочку. Эта цепочка медленно трансформировалась из стоячего положения в сидячее, пока все дети не были размещены за столом.

— Кто это? — Лин посмотрела на соседа.

Тот кинул взор в указанном направлении.

— Дети ушедших. Их родителей забрали ящерры, — мужчина помолчал, не зная, что добавить. — Вот так вот.

Невольно девушка подивилась, как сдержанно себя ведут сироты. Ни тебе криков, ни разговоров, даже взгляды — и те сухие.

— Когда ящерры согласились отпустить часть людей, так получилось, что некоторые дети оказались без колодок, в то время как их родители… ну, вы сами понимаете. Ну, или их поймали потом…

— Людей вылавливали?

Послышался смешок.

— Ещё как! Мне повезло — я знал, где прятаться. Моего соседа по комнате они у меня на глазах поймали. Не убили, как я ожидал, — просто усыпили. А что дальше — откуда ж мне знать? Но… вам спасибо, если бы не вы, мы бы…

Лин рассматривала детей. Четырёхлетнюю кнопку, двенадцатилетнюю краснощёкую девочку и пятнадцатилетних юношей, которые года через два сядут за общий стол. Она видела подобное много раз. Когда идёт война — привыкаешь к смерти, и то, что раньше могло поразить, начинает казаться нормой.

— Почему их так мало?

— Сорок семь детей — мало?

— Относительно, — Лин терпеливо выдержала удивлённый взгляд. — Станция большая, сами подумайте.

— Это те, у которых не осталось абсолютно никаких родственников, — пояснил мужчина. — У большинства всё же есть кто-то, кого не забрали. Этим, — указал на длинный стол, — повезло меньше всего.