А дура вся лохматая сидела

и кажется вот-вот, да и заплачет.

Сомнениями мучаясь и страхом,

(Зачем всё это? Где искать подставу?),

подумав: «Да гори оно всё прахом!»,

решил, что заработал всё по праву.

Разлили, закусили. Понемногу

расслабились, как будто так и надо.

Добавили. «Что корчишь недотрогу?»

Облапил. А она уже и рада.

Прикончили. Ещё чего-то съели.

Ухмылки расплываются по лицам.

В обниму добирались до постели,

Чтоб, шмякнувшись, друг в друга погрузиться.

Пружины то стучали, то визжали,

Стонали, задыхались будто дети.

Он сразу захрапел, как горло сжали.

Она уснула только на рассвете.

Странно.

Вихря черное трико

Крутит трюки над рекой,

Вертит вереск и камыш.

Кыш!

Не пугай речную гладь.

Сядь.

А далече, там за речкой,

Крутит речи человечек,

Осуждает у мужчин

Сплин.

И никак не пробудиться.

Спится.

А над крышей ветер дышит,

Серый клён едва колышет,

Сор забвения метёт.

Ждёт.

Вдруг над пыльной мостовой

Вой!

Тишина ушла за стены.

Закоулки сокровенны.

Вопли тают у стены.

Сны

Привередливы, туманны.

Странно.

Растение.

Мычит иссохшими губами.

Вокруг – кокетливый газон.

Озноб не студит. Жалит пламя.

Зубов морзяночный музон

звенит в висках.

Душа

живая

забилась в тело словно гвоздь.

Как будто нет соблазна рая

и жизни этой не стряслось?

Да шла бы к лешему!

Покоя

поди давно уж заждалась.

Лежит растение. Живое.

Пока ещё не просто грязь.

Иуда. Евангелие от Владимира. Явления и толкователи.

Уже свершилось. Как же больно!

И липнет страх к душе. Откуда

для жизни силы взять? Довольно!

Петля спасет тебя, Иуда.

За что достались смрад проклятий

да слава самых бестолковых

ему – умевшему страдать и

быть верным истине и слову?

Двенадцать праведных сомнений

вокруг беспомощно метались,

а он – вершитель откровений,

помог привить живую завязь.

И что теперь? Ему дорога

во тьму невежественной склоки?

Иного не было у Бога.

Иными не были истоки.

Великой жертвой искупленья

рождён порыв, века творящий.

А жрец, замкнувший эти звенья,

был раб, слуга. Был настоящий.

Его судьба, как страшный жребий

слова скрутить в клубок событий.

А глас ничтожеств и отребий

Забыть и…

***

… любить и даже не хотеть

любить и плыть в тягучей каше

где жрёт судьба надежды наши

и вроде силы нет терпеть

кусают лишние слова

где ты права и где я в праве

тут речи нет о липкой славе

в тумане верная братва

а день разорван на мечты

зубовный скрежет

вой скелета

и страх всё выложить за это

и швах душевной красоты

привычный ужас вновь и вновь

напоминает о финале

но мы в делах, но мы устали

но мы под пытками любовь

не продаём толпе и вою

слова – враньё глаза – враги

тебя от яростной пурги

бездушной тушей я укрою

и отодвину ту муру

что мозг сосёт неумолимо

весь мир пускай шагает мимо

я в этот день и сам умру

и будет нам с тобой легко

идти вдвоём в чуднЫе дали

а эти страсти мы видали…

На. Пей. Остынет молоко!

Началось всё, как способ слегка развлечься. Загрипповал и остался дома. Сижу на кухне, которую считал своим кабинетом, и воспалённое воображение подсовывает мне великолепную идею изобразить из себя интеллектуального бандоса, не лишенного представлений о некой нравственности, но весьма далёкого от общечеловеческих ценностей. Проще говоря, этот тип должен был обладать совершенно не типичными для меня чертами характера: наглостью, апломбом, нахрапистостью и потребительским отношением к бабам (приношу извинения, к женскому полу).

Тогда на Стихире работа под маской была весьма популярна. Особенно преуспел на этом поприще Дмитрий Артис, создавший целую галлерею весьма правдоподобных женских персонажей. Так что я и подумать не мог, что это вполне банальное занятие обернётся чем-то большим, чем кратковременная блажь скучающего графомана.

Сказано – сделано. Наклепал штук пятнадцать «виршей» и создал страницу Арестарха Шкапа – без пяти минут уголовника, хама и бабника.

***

Я киряю по Сереге

Я тоскую по дороге

Я грущу по недотроге

И сжимаю кулаки.

Рожу вытру рукавами

Дружбаны – прощаюсь с вами

Буду в чуме иль вигваме

Отбывать свои деньки.

Разговор с поэтессой.

До придурка и балбеса

Снисходила поэтесса.

Мол «такой вы злой и грубый».

«Прям – хамло». И кривит губы.

«Недоступна вам культура

В тонких поисках её».

Не сказал бы, что и дура.

Кто ж, когда постиг бабьё?

Я старался не срываться

И культурнее казаться:

Не рычал, не матерился

И ещё, за час, побрился.

Излагал, как мог, про душу:

«Ложь – гнилье и все дела».

А она, и не дослушав,

Нос задрала и ушла.

Ах, ты … глупое созданье,

Шанс, чужое наказанье!

Так легко определила

В чем мои беда и сила.

Пусть я грубый хам – стерплю!

Пусть в груди столпотворенье,

Но мирок твой запалю

Жгучим пламенем сомненья!

Устают бежать дворняги…

Устают бежать дворняги

И распахивают пасть.

Вот и я от передряги

Приготовился пропасть.

Снова злобный лай поднимут

Безнадега и судьба.

Повалил рассвет на спину

У позорного столба.

Пусть ничто не изменилось.

И никто ведь не издох.

Просто видно накопилось.

Обнаружил вдруг, что лох.

Как сестру обняв бутылку,

Неразборчиво мыча,

Отправляю мысли в ссылку

И учу язык молчать.

Пшли все нахрен! То ж не пьянство.

Я печален, а не пьян.

Горожу спиной пространство -

Отвоеванный обман.

Воровато укрываюсь

Невозможностью понять

Для чего же умираю,

Если утром снова мчать?

Природные катаклизмы в поэзии очень короткий критический обзор.

… а плакса осень зазевалась –

будильник сдох. До электрички

не добежала и осталась

одна надежда на привычки.

У поэтического сброда,

так убедительно и пылко,

своя природа и погода,

как чертик, лезет из бутылки.

Раз календарь расскажет – осень,

пусть солнце жарит, лес зелёный,

ему в глаза ударит «просинь»,

ветра, дожди, нагие клёны.

Ещё прощальные багрянцы

с полями щемятся на случку…

В окно бы глянули, засранцы,

а уж потом хватали ручку.

Советы неискушенному придурку.