– Там много хороших магазинов, в столице… Может, оттуда есть действительно интересные вещи.

– А я думаю, что всякая ерунда… Но, может, ошибаюсь. Не хочешь заглянуть, посмотреть? – предложил он.

Люба, пожав плечами, кивнула.

Они зашли. Колокольчик над дверью мелодично звякнул, и старушка за прилавком, оторвавшись от газеты, посмотрела на них поверх очков.

– Здравствуйте, – доброжелательно сказал он.

– Здравствуйте, что-то конкретное вас интересует?

Он покачал головой:

– Нет, нам просто стало интересно, что у вас продается.

Старушка, временно потеряв к ним интерес, вернулась к газете.

Люба скользнула взглядом по рядам секонд-хенд одежды и обуви и заинтересовалась полкой с безделушками, свечками и статуэтками – самым ходовым товаром в праздники, когда надо сделать подарок человеку, которого совсем не знаешь. Она не была большой любительницей украшений для интерьера, потому что у нее не было того интерьера, который она считала бы заслуживающим украшений, но ее привлекла одна из статуэток – юная балерина в позе attitude с Щелкунчиком в руках.

Люба, приблизившись, смотрела на нее, и продавщица, оторвавшись от газеты, по ее виду определила, что назревает покупка.

– Всего-то пятьсот рублей, – заметила она.

– Пятьсот? Это же дорого! – возмутился Володя.

– Это статуэтка из Петербурга, – многозначительно сказала она. – Культурная столица, все-таки.

– Из Петербурга – это, конечно, все меняет… – согласился он. – Хочешь, я куплю ее, Люба? Для меня пятьсот рублей – пустяк, а для тебя, наверное, будет дороговато.

– Нет, спасибо, – покачала головой она, улыбнувшись. Фигурка вызвала у нее противоречивые чувства, а вовсе не желание заиметь ее. Есть такие вещи, смотреть на которые какое-то время нравится, а себе их не хочется.

Они прогулялись по центру, а на обратном пути зашли в небольшое кафе – согреться и отдохнуть. Люба, опять же из любопытства, заказала глинтвейн, который никогда не пробовала. Слово «глинтвейн» ей нравилось – оно изящно скользило, прокатываясь по языку. Владимир не стал следовать ее примеру и заказал себе черный кофе.

– Просто никогда не пробовала, – смущенно объяснила она. – Но когда я заказываю алкоголь без особенного повода, чувствую себя алкоголичкой. Ты не подумай… я редко.

Володя невесело улыбнулся.

– Не переживай – будь ты алкоголичкой, это было бы заметно. Я бы такое не пропустил.

– А ты совсем не пьешь? – спросила она.

– Совсем, – подтвердил он.

– Почему?

– Моя мать пьет, и я мог бы составить ей компанию. Лучше не рисковать, я так думаю. Слишком уж хочется иногда выпить.

Люба посмотрела на него с сочувствием. Он так откровенен с ней…

А как насчет твоей откровенности?

Словно прочитав эту ее мысль, он задал вопрос:

– А твои родители не беспокоятся за тебя?

Он сам не мог бы сказать со всей определенностью, зачем спрашивает это, зная, что ее родители давно в гробу. То ли оттого, что надо поддерживать иллюзию незнания ее прошлого (раз уж она в нем не признается), то ли оттого, что как-то подозрительно было бы не спрашивать ни о чем, не интересоваться ею… а может, он на самом деле извращенец, любящий наблюдать, как люди врут и что-то придумывают? Ведь ложь – это та же самая альтернативная реальность, в которую иногда хочется заглянуть.

В глазах у нее появилось на некоторое время растерянное выражение (какая милая девочка, она же совсем не умеет врать – пронеслось у него в голове), и она пробормотала:

– Ну, вроде бы нет… Почему ты улыбаешься?

– Неважно… – он провел рукой по лицу, пытаясь стереть улыбку. В самом деле, разве эта ситуация хоть немного смешна?

21

Провожая ее до дома, он задумался над сакральным вопросом всех первых свиданий: хочет ли она, чтобы он поцеловал ее, и их отношения перешли грань дружеских? Ну, вряд ли… Она, конечно, улыбается ему так радостно и вообще ведет себя как влюбленная девушка, но лучше с ней не делать скоропалительных выводов…

А хочет ли он сам ее поцеловать? Возможно; она такая милая и трогательная в своей попытке все скрывать… даже в попытке скрывать такое значимое, такое сокровенное.

Итак, они подошли к ее дому в сгустившихся сумерках, и она вполне ожидаемо сказала, что ей понравилась прогулка. В ее глазах был какой-то смутный призыв, который она сама, похоже, толком не понимала…

И он, повинуясь ее призыву и своему порыву, наклонился к ней, чтобы поцеловать.

Она тут же отшатнулась, испуганно прижавшись спиной к двери своего дома. Он увидел совсем близко ее глаза – потемневшие, широко распахнутые, как у животного на пороге скотобойни. Безотчетный страх… Есть практически непреодолимые вещи, как ты ни старайся – ему ли об этом не знать. И наверняка у нее много таких непреодолимых вещей.

Он почувствовал, как его самого затопляют горечь и тяжесть, испытанные в том чулане, да так и оставшиеся в нем навечно.

Два сломленных человека, тянущихся друг к другу… Ведь она не обязана была отвечать ему взаимностью. Ему стало крайне неловко.

Он поспешно отошел от нее и, ласково пожелав ей спокойной ночи, как будто ничего не было, повернулся, чтобы уходить.

– Володя! – крикнула она ему вслед. Что-то похожее на полузадавленное отчаяние сквозило в ее голосе.

Он повернулся к ней:

– Да?

– Я не… ну…

– Давай забудем. Ничего не было. Просто мне показалось… но это неважно.

Но она только покачала головой и опустила взгляд, рассматривая плитки тротуара. Она не хотела ничего забывать, и это было важно, по ее мнению.

– Спокойной ночи, – повторил он еще раз, уже тише.

– И тебе, – отозвалась она.

Люба смотрела ему вслед уже без того сильного испуга, задумчиво, как будто встретилась в учебнике с задачей, которую еще не решала. Это и в самом деле была задача, которую она еще не решала – мужчина, который не стал к ней приставать потому, что она не хотела. Но если бы он хотел ее поцеловать, то поцеловал бы, наверное – обычно же с этим не церемонятся… Впрочем, ее никто еще не целовал, поэтому познаний у нее нет. Значит, не особенно он хотел. Она не знала, радоваться этому или печалиться, и с таким сумбуром в голове пошла на чердак, считая ступеньки под ногами.

22

Владимир шел по темной улице домой, слегка пошатываясь от усталости и владеющих им эмоций – денек выдался тот еще.

Он был в самом деле влюблен и ничего не мог с этим поделать.

Ты ведь живой человек, в конце концов.

Она всегда для него особенная… но не в этом же смысле.

Что ж, похоже, что теперь и в этом тоже. Разве не здорово, что есть теперь кто-то особенный для тебя?

Он стал вспоминать Любу – как она танцевала, как разделила с ним радость его работы, как бесхитростно и в то же время скованно отвечала на его вопросы… В ней было столько прелести и милых черт, сколько он не видел ни в ком и никогда. И как он не заметил их ранее?

Однако через разгоревшуюся эйфорию влюбленности все сильнее проступало осознание сложности положения. Перепуганный взгляд, недомолвки, секреты… Так смотрят только те, кто только и ждет, что с ним случится страшное – должно быть, так она себя чувствует по жизни.

Даже если его чувство взаимно, сближение будет непростым – он это отчетливо понимал.

Когда же она решится все ему поведать?..

Он почувствовал смутно знакомое по матери чувство ответственности – он ведь должен теперь помогать ей. Это стремление кого-то вытаскивать из беды – спасать, ухаживать – слилась с его личностью незаметно и неразделимо, как проникающая эрозия.

Влюбленность влюбленностью, а усугублять ей страдания было бы безответственно. Поэтому если чувств у нее нет – он, естественно, оставит ее в покое и задвинет свою влюбленность куда-нибудь подальше. Но как же не хочется думать о таком развитии событий…