Сколько раз он мысленно сравнивал ее с чемоданом без ручки и тут же ругал себя за это… (это ведь твоя мать, а не какой-то там чемодан!)

– Мама! – он потряс ее за плечи. – Просыпайся! Пора вставать…

Это и правда была сильная степень опьянения даже для нее – она с трудом разомкнула глаза и промычала что-то – кажется, что хочет пить и чтобы ее не беспокоили. Ничего оригинального, в общем.

Подняв ее на руках – поскольку она была очень расслабленной и вялой, захват потребовал усилий – он отнес ее в кресло и принес, набрав из кувшина на кухне, стакан воды. Горечь разливалась у него внутри, отравляя его мысли, как всегда в таких ситуациях. Конечно же, он звонил ей час назад – и ему казалось, что она вполне прилично разговаривает… Она умело притворяется трезвой до какого-то временного предела, после которого просто вот так валится на пол и засыпает.

Может, ей доставляет тайное удовлетворение дремать на досках? Крестьяне, например, любили свою землю – а она очень любит свой дом, его родные доски. Она вообще в принципе любила свою собственность, коей считала и своего сына. «Разве я родила тебя не для того, чтобы ты мне теперь помогал?» – однажды совершенно искренне спросила она, и он не знал, что ответить. В самом деле, для чего она его родила, с какой идеей – это ей виднее, но если так, то лучше бы уж не рожала.

Издав неподражаемый звук, выражающий одновременно удовлетворение достигнутым состоянием и мучение от него, она открыла глаза. Минуты через две она потребовала таблетку аспирина, а потом, испустив дрожащий вздох, удобнее устроилась в кресле и приготовилась вещать мудрые и прекрасные истины, которые открывались ей на этой стадии.

– А-а, пришел… – теперь это было уже похоже на сцену прощания умирающего прародителя со своим отпрыском. Уж не собирается ли она прочитать завещание?

– Мама, – терпеливо, почти ласково начал он, – Когда это прекратится? Скажи, сегодня какой-то особенный день? Ты совсем не в кондиции.

– Я очень даже в кондиции, – сказала она, собравшись с силами. – Как раз в той кондиции, в какой хотела быть и к которой стремилась. Просто мне одиноко, потому я и пью, разве ты не понимаешь?

– О Боже… Начинается… Я же звонил тебе!

– И что? Мне нужно живое, теплое человеческое присутствие…

– Тогда почему бы тебе не выйти замуж? – потерял он терпение.

Она с укоризной посмотрела на него вместо ответа.

– Когда я жил здесь с тобой, и было вполне теплое мое присутствие, ты пила не меньше, – припомнил он.

На ее лице появилось драматическое выражение.

– Ну, ты же помнишь, когда тебе было двенадцать…

– О-о! – воскликнул он, не сдержавшись, не в силах это больше слушать. – Это же было… когда мне было двенадцать.

– Тем не менее, это было так, – сказала она с убежденностью человека, который давно уверовал в непреложный факт и не собирается изменять своих убеждений. – Именно когда тебя забрали у меня на шесть лет, я пережила… все муки ада.

Он молчал. На это ему всегда было нечего сказать, и она это знала. Что же касается его чувств, то они мало кого интересовали.

– Подай-ка мне флакон, – пробормотала она, чуть дрожащим, скрюченным пальцем тыча в сторону бара.

– Нет, мама, – сказал он. – Я отведу тебя в кровать.

Она не особо сопротивлялась и дала себя увести от бара. Маленькие победы каждый день – можно и так сказать…

18

Он хорошо помнил тот летний вечер, казавшийся таким же затхлым, как остальные летние вечера в этом городе – и с таким же легким привкусом безумия, как будто в любой момент у кого-то может съехать крыша. Ему было двенадцать лет, и он проводил время преимущественно за чтением приключенческих книг, которые давали возможность уйти подальше от реальности. Иногда его звали на улицу, и он играл с другими ребятами в войнушку или в казаки-разбойники. Но в последнюю такую встречу Мишка-сосед предложил напасть на девчонок, что Володя решительно отверг – и теперь они были временно в размолвке.

Поэтому в тот вечер, когда пришли из службы опеки, он просто сидел на перилах крыльца с книжкой «Дети капитана Гранта», в которую просто влюбился с первых страниц, и болтал ногами. Его всегда необъяснимо тянуло к морю и ко всему, связанному с ним.

– Опять читаешь, – презрительно сказала мать, выходя на улицу. – Ну скажи, какой от этого в жизни прок?

Он только пожал плечами, поскольку сам не знал, какой может быть «в жизни прок» от чтения приключенческой литературы. Однако лучше уж было так проводить время, чем жить как мама, под вечное бормотание телевизора и с периодическим прикладыванием к бутылке. Он чувствовал, что в этом есть что-то совершенно неправильное.

Иногда ему случалось тосковать по образу «хорошей мамы» из рекламы хлопьев на завтрак – которая крутится на кухне в фартуке и всегда ласково улыбается, но этот образ был не менее призрачным, чем образ капитана Гранта. Когда мать была трезвой, случалось и с ней то, что называется нормальным материнским поведением, но, к сожалению, все реже после того, как отец ушел к какой-то молодой продавщице и уехал с ней из города.

В тот период он закончил читать про приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна, двух очень самостоятельных и свободолюбивых мальчишек – и постепенно в его голове все больше мелькал образ ничем не ограниченной свободы… Мысль уйти из дома была для него запретным плодом – он не хотел причинять такую боль матери, конечно – но, тем не менее, она временами крутилась на периферии его сознания, набирая обороты и расцвечиваясь все более привлекательно.

Он решил даже как-то поговорить об этом со своим другом-одноклассником Максом – у Макса всегда было свое, интересное мнение на любой счет.

Макс втайне писал стихи на последних страницах школьных тетрадок – это был его секрет, его собственный тайный мир, и ему лично не требовалось никуда сбегать. Но он выслушал своего друга со внимательным и каким-то сердитым выражением на лице, после чего сказал:

– Ну, не знаю. У меня как-то сестра убегала, они с мамой поссорились из-за чего-то… Ее потом наказали, не выпускали из дома. А куда ты сбежишь? Разве тебе есть куда?

– В другой город. А оттуда… – Володя задумался. – Пойду просто бродить, неважно, куда. Было бы здорово найти бродячий цирк и стать акробатом, например. Или просто найду какую-нибудь подработку. Должна же быть какая-то работа для меня!

– Ну ты придумал! Это же просто авантюра, – Макс удачно ввернул слово, которое было последнее время его фаворитом. Он очень любил эффектные слова.

Володя задумался. Авантюра или нет, а иногда казалось, что сама жизнь толкает его к тому.

Он помнил одно утро, когда был близок к этому – когда встал рано, вышел в гостиную и посмотрел на заснувшую в кресле мать, ее обрюзгшее потолстевшее лицо, след от слюны на щеке… Жалость и отвращение снова безнадежно смешались, и их было уже не разделить, они шли неразлучной парой, как девочки-санитарки из стишка. Он вновь представил себе, как собирает в рюкзак вещи, выходит из дома и садится на поезд… И уезжает к неведомой, безусловно прекрасной свободе.

Было летнее ослепительное утро, и ему, как и много раз уже бывало, привиделся белеющий в синеве моря парус и крики чаек… Может, и это его ждет. Главное – сделать шаг…

Но он его не сделал. Он был несвободным человеком, всегда был – несмотря на свой ум, жизнерадостность и деятельность.

А в тот же вечер явились они – высокий суровый мужчина и худощавая, морщинистая женщина, оба в деловых костюмах, что довольно странно смотрелось на их улице. Эти двое появились у их забора и дергали калитку, безуспешно пытаясь войти – мать не любила гостей и сделала хитрую задвижку.

– Это кто еще такие? – проворчала она, выходя на крыльцо и с подозрением глядя на пришельцев. – У меня задолженностей по коммуналке нет в этом месяце. Сектанты, что ли?

Володя снова пожал плечами. Он с любопытством смотрел на гостей.