- Змея! - послышались голоса экскурсантов. - Гадина!
- Сука! - негромко, но дружно ругнули Софью Андреевну дядьки-отставники.
Анна Фёдоровна продолжила:
- Происходит скандал, после которого Лев Николаевич полагает свой брак разрушенным уже окончательно. Он видит спасение в разводе и отъезде в Америку. 8 июля 1897-го он пишет супруге, что решил уйти из Ясной Поляны. Ни намёка на виновников этого решения в письме нет. Мотивом ухода он называет барский образ жизни семьи, как противоречащий его, Толстого, нравственным принципам. Но передать жене это письмо Лев Николаевич так и не решается. Он пишет второе - полное боли и горечи письмо, которое запечатывает в общий конверт с первым. На конверте делает надпись: "Вскрыть через пятьдесят лет после моей смерти" и прячет под обивкой кресла в своём кабинете...
Слушая Анну Фёдоровну, Гриша вспомнил мысль Кастанеды, что каждому дают Свыше маленького персонального тирана - чтобы жизнь мёдом не казалась.
Графинюшка Аннушка продолжала:
- ...Когда Толстого не стало, его зять Николай Оболенский передал это посмертное послание Софье Андреевне. Чудесным образом вдруг выздоровевшая от истерии и психопатии безутешная вдова рвёт второе письмо на мелкие клочки, приговаривая: "Опять глупости, ревность и упреки". Письмо же про намерение графа уйти из родового имения - как, якобы, протест барина против барства - она деловито передаёт издателям для немедленной публикации. Но это всё пока в будущем. А в очередном, 1898, и в следующем 1899 году жена Толстого продолжает открыто волочиться за Танеевым, следуя, как нитка за иголкой по имениям знакомых, где её кумир останавливается гостить, и по концертам, где он выступает, или бывает как слушатель. В яснополянском же доме скандалы с упрёками, бранью и криком становятся обыденностью, и в курсе всего взрослые уже дети, родня и прислуга.
Муж тётки впереди Гриши с Тасей изрёк:
- Вначале гормоны одерживают верх над чувством долга, затем над приличиями!
- Дети, родня, прислуга слышали ругательства, наименьшим из которых было "старая карга, посещающая концерты". Отношения жены и Танеева Лев Николаевич определял, как "старческий флирт". Поведение жены, как писал Толстой, "её отвратительная гадость" - день за днём изводила его и обрекала жить в состоянии, которое он считал "унизительным сумасшествием". Он, ученик Христа, принял это, как собственный крест. В конце сентября 1899-го, когда жена вновь укатила в столицу, он записывает: "Я выработал себе спокойствие не нарушавшееся: не говорить и знать, что так надо, что в этих-то условиях надо жить". И уже через неделю жена Толстого оптимистично замечает: "Видела часто Сергея Ивановича... Лев Николаевич ревновать перестал..." Позорное волокитство Софьи Андреевны длится дольше десяти лет. В середине апреля 1904-го три дня подряд она преследует Танеева на концертах. А он уже избегает её и, не раз покидая партер, скрывается на галёрке. Она заваливает его письмами. Танеев в своём дневнике отмечает: "Нелепое письмо Толстой по поводу того, что в концерте после антракта я ушел". Две недели спустя он отвечает письменным отказом на её приглашение вновь гостить летом в Ясной. 5 мая Софья Андреевна пишет: "...умерла во мне энергия жизни. Никто не спасет меня,- я погибаю". С 11 по 17 мая она дважды ездит из Ясной в столицу встречаться с Танеевым. Он ведёт себя холодно и отстранённо. На неделе Толстая запишет: "три дня не ела, не пила, лежала в темной комнате без жизни" и "что-то сломилось во мне". Вернувшись в Ясную со своей кручиной, она нашла, что муж, вопреки её чаяниям, жив, "противно игрив, эгоистичен и очень здоров". Софью Андреевну давно не заботит ни вдохновение мужа, ни его мотивы к творчеству,- его талант для неё и взрослых сыновей - источник ренты.
Издатели, кстати, начали уже предлагать за права на литературное наследие гения сто тысяч золотых червонцев, то есть, миллион золотом - астрономическую по тем временам сумму. И "безумный старик" - так хамски именует прилюдно Льва Николаевича его сын Андрей - "безумный старик" всерьёз намеревается осложнить жизнь своих "менее гениальных" отпрысков, завещав авторские права не им, а... "народу".
Осенью, и зимой Софья Андреевна продолжает преследовать Танеева - на концертах вновь садится рядом и приглашает к себе. И только в мае следующего, 1905 года, когда она встречается с ним в день похорон их общей приятельницы, и когда он отстранённо холоден, она, наконец, открывает себе глаза на возлюбленного: "Он толстокож и жирен, и духовно, и телесно". И вспоминает дошедшие до неё бахвостни сисясто-брюхастого Танеева, когда тот по-бабьи судачил о её муже: "Видел я вашего Толстого в бане. Очень нехорош". В начале осени Софья Андреевна снова зовёт возлюбленного в гости. В новом 1906 году они видятся всё чаще. В последнюю неделю февраля она едет к нему одна и дарит свои фото. В тот же вечер в её дневнике появляется запись: "Оба сдержаны и неестественны". В 1908-м в январе Танеев приезжает в Ясную на Рождество и охотно музицирует. Софья Андреевна оживает. В феврале он снова в Ясной. В компании они катаются на тройках в лесу, и она записывает: "День - праздник сердца".
По свидетельству личного секретаря Софьи Андреевны, Варвары Феокритовой, служившей в доме Толстых, Танеев три последних года жизни Льва Николаевича - 1908-й, 1909 и 1910-й - не сходил у жены Толстого с языка.
За год до бегства и гибели 82-летнего старца, в разгар скандала между супругами о судьбе авторских прав на его произведения, Софья Андреевна, шантажируя мужа, не останавливается перед клеветническим измышлением его, якобы, гомосексуальной связи с ненавистным ей издателем Чертковым.
- Позвольте помочь подготовить ваш столик!
Григорий Иакович открыл глаза. Это была стюардесса.
- Столик здесь, в правом подлокотнике вашего кресла.
Пассажиры вокруг готовились вкусить авиафлотско-КГБшные яства.
Нерельману сейчас вспомнилось, как приехали на экскурсионном "Икарусе" в Ясную. Грише захотелось тогда пошутить, показав Тасе "место", откуда братья Карамазовы могли видеть, как графиня "изменившимся лицом бежит пруду", но, вспомнив опыт своей утренней шутки про Толстого, переодевавшегося Ростовой, он передумал. Автобус остановился, экскурсовод Анна Фёдоровна вышла первой, и дядька, сидевший спереди, по-тихому спросил у жены:
- Так за что её из Минкультуры "ушли"?
- Вот за это! За самое! - вытаращясь, ответила та. - За диссидентство!
Из экскурсии по усадьбе в Ясной Поляне Грише больше всего запомнилось собственное его изумление, когда он увидел фото юной Сонечки Берс - тогда ещё невесты Толстого. На фотографии - девушка в светлом платье на пуговицах, с белым отложным воротником, в серьгах по две бусины, волосы расчёсаны на прямой пробор и перехвачены на макушке тёмной лентой. Её портретное сходство с Тасей поразило Гришу. Разница была только в цвете глаз. Ну и, разве что, щёки Гришиной подруги были помассивнее. Увидев на последующих фото Софью Андреевну уже в возрасте матроны во главе семейства, а затем в летах бабушки, и сопоставив с исходным снимком, Гриша осознал, каким образом Природа ухищряется маскировать, прятать некрасивость огромного числа своих дщерей под вуалью юной свежести. Так вот она - приманка для глупеньких сынов Адама! Вот - коварный птичий клей!
Ещё Григорий Иакович вспомнил сейчас рассказ экскурсоводши о внебрачном сыне Толстого от крестьянки Аксиньи Базыкиной, как тот служил кучером у законных сыновей графа, да и спился. Ещё вспомнилась на кресле в кабинете в Ясной Поляне подушечка, подаренная Льву Николаичу сестрой Марьей, жившей в монастыре в Шамордино.
- Вас тут семьсот дур монахинь, ничего не делающих! - заметил Толстой, приехав однажды навестить сестру.
