Необузданный полет моих мыслей прервал охранник. Вбежав, он указующе простер в мою сторону руку и дико проверещал:
- Напоите его вином, накормите его яблоками!
Его голова каталась по плечам, как футбольный мяч, и искаженные страданием черты словно порывались соскочить с запрокинувшегося красным пятнышком лица. Тихон жестом приказал этому горячечному человеку удалиться, и тот беспрекословно повиновался.
- Что на тебя нашло? - с беглым удивлением спросила Наташа.
Я не понял, к кому она обращается.
- Пусто! - крикнул Глеб.
- Сомнение вещь объяснимая и понятная, - подхватил Тихон. - Страннее и хуже утратить веру. Но если речь идет о конкретном случае, сразу встают вопросы: в себя? в меня? в дисциплину, лежащую в основе работы стражи? В посетителей нашего музея, среди которых так много тихих, добрых, положительных людей? Вопрос ставится ребром: ты утратил веру? Так скажи это при всех. Даже при нем. Пусть все услышат.
- Господи! Боже мой! - заметался и застонал я, - Да почему же вам не приходит в голову, что это, может быть, барахтается и зовет на помощь человечность, страдает и сопротивляется, не хочет уступать и отрицает, не приемлет гибель?
- Есть, - принялся рассуждать Тихон, - бродяги, оголтелые шатуны, болтающиеся по миру, по городам и весям и всякое наблюдающие, скажем, горести, невзгоды народные, несправедливости, насилия, над бедным народом, над смирными людьми чинимые. Им даже угрожают порой, норовят дать пинка, но они, от природы юркие и прошедшие школу изворотливости, успевают шарахнуться в сторону, в очередной раз успешно избежать грозы. На собственной шкуре еще далеко не все испробовали, а туда же, учить. С безопасного расстояния показывают, что они, мол, велики даже в своей неискушенности, а вообще-то страшно склонны к состраданию и с увлажняющей глаз слезкой взирают на народ, принимая его за кучу нелепых детишек. Скорбно покачивая головой, шепчут: а давайте-ка этот народ туда или сюда, хоть и вовсе раскидаем, как навозную кучу, невозможное с ним сделаем, лишь бы только воцарились разум, совесть и справедливый суд, как мы их понимаем. Эхма!.. Да и выползней, надо честно признать, порядком, так что напор с их стороны действительно возможен. Никак, однако, не возьму в толк, почему нет всецелого доверия к моим словам, к моим речам. Допустим, я заблуждаюсь, и на самом деле обстоит не так, как мне представляется. Что это меняет? Я многое видел. Да, этот мир небезупречен, и есть причины скорбно покачивать головой. Люди крайне ненадежны.
- А выползни вообще ни к черту не годятся! - вставил Глеб.
- Но к чему споры, если я ни в каком споре не чувствую ничего доброго и обнадеживающего? Я спрашиваю: разве в брожении умов и хаосе деградации не зреет космогонический, в своей сущности, заговор? Вроде бы - по логике вещей - не наше дело, но коль опасно для этого мира и прочих галактик, отчего же и не предупредить, не принять превентивные меры?
- И ты мог бы ударить человека, с чистым сердцем и невинной любознательностью за душой вошедшего в музей? - с лукавой усмешкой осведомился его, Тихона, приятель.
- Ну, это может оказаться и сама человечность, - возразил Тихон. - Зачем же ее бить? Зачем отталкивать? А станешь бить, она, пожалуй, будет сопротивляться, не сдастся сходу, она еще и пожалеет обидчика, проникнется к нему состраданием.
Рассуждающий, в чем-то сомневающийся Тихон, потаенный, плетущий, наверное, интриги Глеб... Знатно намалеванный император или генерал... Не было только речеобразующих, крайне полезных в подобных ситуациях Пети и Флорькина. И снова развернулась перед глазами живописная панорама пиршественного стола. Я постучал ножом о край бокала, заявляя желание поговорить. Как много всего хотелось сказать напоследок... Глеб строго кашлянул, попирая мои речевые амбиции. Я думал, он скажет что-то, но он промолчал.
Тихон вышел из-за стола и зашагал из угла в угол, размышляя над своими уже высказанными словами. Наташа и Глеб, не обращая на меня ни малейшего внимания и забыв о правилах хорошего тона, тоже встали и отошли в сторону, шепчась между собой. Я продолжал питаться в унылом одиночестве, поглощал, утратив уже, впрочем, прожорливые настроения аппетита, великолепные блюда, без жажды запивал их добрым вином.
- Наше дело не безнадежно, - возвестила Наташа. - Идеал достижим, и мы к нему продвигаемся. Время действовать! Музей, а будут и новые. Мировоззрение велит насаждать истинную культуру. Нащупывать неизвестное. Стартовать в неведомое. Что люди? Не стадо ли баранов? Сброд... Ты только скажи, - повернулась она к Тихону, - ты сбрендил, что ли? Ты сошел с ума? Ослеплен, и не узнаешь своих? Оглох, не слышишь голосов своей души? Какая пелена застила твои глаза?
- Ты не хочешь ничего нового, только иной жизни, - тихо и с видимой грустью ответил Тихон.
Глеб заявил весело:
- А меня устраивает достигнутое.
Тихон громыхнул:
- Так виляй хвостиком, танцуй!
Глеб сплясал наспех, под хохот Наташи и Тихона. Танцевать Глеб был большой мастер, как я в этом теперь мог убедиться.
- Меня устраивает, - говорил он, отдуваясь, - что люди никуда не годятся. Другого не надо! Некое мнение, расторгающее мой союз с ближними, с домашними, может кого угодно ужаснуть, только не меня. Я, правда, боюсь некоторых мыслей... в каком-то смысле опасаюсь... но если ты приспособишь меня... Послушай! - Он осторожно и, как мне показалось, ласково прикоснулся рукой к Наташиному плечу. - А ну как возникнет мысль потихоньку, помаленьку ворошить палочкой людской муравейник, да к ногтю кое-кого? Ну, из чистого баловства... Как у младенчиков в песочнице... Всякий мыслящий скажет, что это начало дела, начало большого пути. А на громкую славу первопроходца я не претендую, или пусть она когда-нибудь потом прогремит. И о том, как я начну действовать, ты сейчас узнаешь, потому что я разъясню. Это, родная, предисловие, пролог... Вот послушай! Только чтоб без смешков, не прыскать в ладошку! Но если забавно... Я первый рассмеюсь. Таким будет начало. Смех и грех! Ну и фрукт, закричишь ты. А, пусть. Готов остаться в тени. Я тобой намалеван на стене мрака. Подличать... Далеко не всем понятное слово, далеко не все его боятся и стесняются.
- Подличать? - вскрикнул Тихон; ткнув себя в грудь пальцем, он завопил неожиданно тонким голосом: - Я?
- Ты отдыхай, дядя, - осклабился Глеб.
- Вот чудовищный смысл некоторых высказываний, и вот как бывает! - Тихон крепко помотал головой из стороны в сторону, как бы стряхивая некое наваждение. - Беспечно болтая, оскверняют мою мысль, оскорбляют мои чувства. Задевают мое достоинство, мою честь. Вся картина, мной созданная, оказывается искаженной! Подгадят, а я, значит, расхлебывай.
- Брось нож! - крикнул мне Глеб.
Быстро совладав с изумлением, а выкрик этого господина, уже давно, еще, помнится, с поры нашего первого обмена взглядами, представляющегося мне изворотливым, вероломным и на дьявольский манер затаившим опасное умоисступление, не мог не поразить, я повернул руки ладонями вверх, показывая, что никакого ножа у меня нет и в помине. Дружно все трое загоготали.
- Какие дикие выходки случаются, - сказала Наташа проникновенно, - а то ли мы задумывали, о том ли мечтали, все тут устраивая и тщательно вылепливая? Разве о таком вечере, о таком банкете ты грезил, Тихон? А ты, Глеб, просто-напросто дуралей.
- Вы смеетесь надо мной? Вы, оба? Ну, я вам сейчас!
Он занес над головами своих друзей длинную палку, каким-то случаем образовавшуюся в его руке. Тихон сказал с добродушной усмешкой:
- Это воитель, Михаил Архангел, узнал, признаю его...
- С кем ты собрался воевать, дурачок? - усмехнулась Наташа. - Кого решил забить этой палкой?
- Послушай, - безумно устремился к ней Глеб, - ты же все равно что святая, ты несешь младенчика с небес, но он, возможно, питателен, этот младенчик, так отдай его мне, грозному человеку... Я сожру! И не человек я уже. Минотавр! Молитесь на Минотавра, прохвосты! О, какая битва! - Бросив палку, он забегал по зальце словно в помешательстве. - Я в гуще сражения! А палку отшвырнул. Не палка мне нужна! Ее мало, мне бы копье, меч! Мне бы стать трубой иерихонской!
