Наташа серьезна, к ней грех подступаться с разлагающей, дрянной мыслишкой, что-де под внешней, не без мрачности окутывающей серьезностью таится самый обыкновенный, один из миллионов, человек, может быть, веселый, душевный, простосердечный, каких тысячи и тысячи. Не может не быть по-крупному серьезным тот, на ком лежит печать избранности или хотя бы простой таинственности. Ее положение изначально и заведомо серьезно, даже и в том случае, если начало ему положил всего лишь какой-то сомнительный Небыткин, и это обязывает всякого, кто задался целью постичь Наташину душу и круг ее интересов, подойти к делу с настроением, решительно отметающим и малейший намек на иронию и смешки. Я и думал так подойти. Сначала я даже помышлял шагнуть и приблизиться по-человечески просто, не рисуясь, не пуская пыль в глаза, не замахиваясь на многое, но как увидел, что атмосфера там непростая и процессы протекают своеобразные, затейливые, то и сам подтянулся, подобрался, в каком-то смысле насупился. К тому же сообразил, что запросто могут произвести опыт над человеком, даже и надо мной. Как было не подтянуться в ожидании отклика на мое вторжение? Положим, вторгся я нагловато, но это неважно, теперь об этом можно и забыть, главное все в том, что откликнулись не вершители, так сказать, моей новой судьбы, а люди, плывущие за ними по обочинам, пытающиеся догнать и прилепиться, Петя, опять же Флорькин этот, а там и Надя с ее любовным настроем. Сноровка, а в первую очередь жадность, с какой они на меня накинулись, говорят об одержимости и безусловной целеустремленности, что само по себе не так уж и плохо, но несомненно также их моментально созревшее стремление, уцепившись за меня, на моей спине с большей удачей въехать в столь соблазнительную, волшебную, на их завистливый взгляд, Наташину жизнь. Мне это неприятно, и кому же приятно было бы стать вьючным животным для каких-то разгоряченных и едва ли не хищных субъектов. Однако и деловитости им не хватило, чтобы сразу оседлать да поехать, понадобилось сначала задать корм, пожелали они дать пищу моему уму, моей душе. Вышло смешно, и не могло выйти иначе, если принять во внимание силу моего естественного сопротивления, моей строптивости, напитанной тем задором, с каким я сам смотрел на Наташу и во всяком, кто крутился возле нее, видел своего соперника. Что мне лихорадочные мечтания Пети или пьяная драма униженного Флорькина, когда я не комнатное растеньице, трепещущее от хозяйского дыхания, и не выдрессированный зверек, а фактически пуп земли! Это если взглянуть с моей точки зрения, если некоторым образом вычленить мою сущность и хорошенько осознать ее неделимость. Но и они живы, и, надо сказать, слишком живы, даже Петя, и эта их живость всегда готова сыграть со мной злую шутку, она втянула и опутала меня, я в сетях, в паутине, в болоте. Вот как откликнулась жизнь на мое требование общения! А те, избранные, словно и не замечают совершающейся со мной комедии; не исключено, что и впрямь не замечают. Но я не просто пожелал общения, это не было какой-то абстракцией, по крайней мере, перестало быть отвлеченностью, желанием всего и ничего конкретно с тех пор, как я ударился в созерцание прекрасной незнакомки в освещенном окне и затем столкнулся с некоторыми странными обстоятельствами, загадками видимой мне части ее жизни. Подивившись, пережив мгновения беспочвенного, можно сказать, восторга, воодушевившись, я решил серьезно во всем разобраться. И Наташа могла этого не заметить, смогла легко этим пренебречь?
Ведь не существует же, в самом деле, эта их троица исключительно в нашем воображении и в наших галлюцинациях или вне времени и пространства, в незнаемом измерении, в невидимом мире. Они, вон, музеем общественность порадовали, значит, по делам их можно их узнать. Чтобы существовать, они должны быть видимы другим, вступать с другими в отношения, в общей картине мира, оставаясь самими собой, как-то все же соответствовать и другим, и всему строю существующих отношений. Но я, получается, в эту картину не вписываюсь. Как же это возможно? Только потому, что они меня не замечают, не желают замечать? Но я тоже видим, я тоже кому-то и чему-то соответствую. Они прочны, важны, значительны, но и я достаточно прочен, и я не вовсе лишен значения, я тоже по-своему важен. Тем не менее игнорируют, определенно, уверенно, показательно игнорируют. Они это специально? Они это нарочно? Это игра? Эксперимент? Или что-то такое есть во мне, что обязывает меня быть незаметным, а другим, не всем, конечно, а вот только некоторым избранникам небес, внушает желание избегать всякого общения со мной? Непостижимо...
Надежно поглощенные, казалось бы, реальности неожиданно выныривают, вновь образуются перед мысленным взором и укрываются в облюбованных и обжитых уже нишах, и, хочешь не хочешь, а приходится признать это за данность. Но речь о выборе теперь не идет. Почти ясно, что роль скептика и шута как-то предпочтительнее, она спокойна, гарантирует некую стабильность, потенциальную расторопность и увертливость, даже, я бы сказал, доброе расположение духа.
Но это тот случай, когда лучше не обольщаться, доброе расположение в любую минуту может обернуться недобрым, мне понятно, что сладость бытия червива, я непостоянен, многого я от себя не требую и не жду, но хотелось бы питать уверенность, что в следующее мгновение я не оступлюсь, не растеряюсь, не буду и впрямь выглядеть смешным. Я на переломе, на некоем водоразделе, горек комизм, отпугивает трагическое. Для меня такое положение вещей - противоречие, способное заполнить некие пустоты моей прежней безмятежной жизни и чудесным образом превратить начавшуюся комедию в драму и даже в трагедию, а для Наташи - ничто, побеждающее меня, опрокидывающее силу сопротивления, заложенную в мое естество моим ангелом-хранителем, даже мою волю к жизни. Ничто накрывает меня, как могильная плита, и под ним ворочайся, барахтайся сколько угодно, а толку никакого уже не будет. Даже странно, что одержимые люди, обступившие меня и ввергшие в свой несуразный карнавал, вовсе как будто не видят своей смехотворности, не сознают нелепости своих увлечений и абсурдности влекущей их в какую-то неизвестность цели. О них даже не скажешь, что они живут лишь бы жить. Нет, я бы сказал, они живут как ни в чем не бывало, так, как если бы в их существовании не заключалось ничего противоестественного, ничего, что способно рассмешить других или вызвать у кого-то досаду.
Могу ли я не верить в правоту Хомякова, разделившего историю на два главных течения, - готов присягнуть, что верю, и в этой своей вере я тверд, но моя собственная история, да едва ли и не жизнь, разделилась сейчас на Флорькина и Надю, и я не знаю, как быть. Или вот еще: с чего бы, спрашивается, мне сомневаться, что Наташа и ее друзья, при всех странностях и шатаниях этой троицы, при всем том, что они доставили массу хлопот и огорчений Пете, тому же Флорькину, да и мне, все-таки держатся светлой стороны бытия? Хомяков возвел великолепное историософское здание, своего рода храм, где впору теперь копошиться со своими маленькими заботами, молиться на богов, несущих свет, ученым и просто людям доброй воли. Герои наших грез и творцы наших иллюзий устроили, во славу достойного художника, первоклассный (говорю со слов Флорькина) музей. Это ли не достаточное основание, чтобы я, прислоняясь к истинам великого мыслителя и великолепных мерзловских творений, к правде всех этих замечательных, деятельных людей, отбивался от настырных и глупых преследователей убедительными аргументами, а не опускался до пустой словесной игры? Но выходит так, что прислоняюсь я крепко и с чувством, а защищаюсь комически, речи произношу словно бы Бог весть откуда берущиеся и, несмотря на их блеск и остроумие, определенно не стоящие ломаного гроша. Броня, защищающая меня, надежна, судя по тому, как буквально горохом отскакивают от нее Флорькин и Надя, и защищать есть что, ибо кое-что я пока еще значу, а между тем, если так будет продолжаться, я рискую опрокинуться в пустоту. Мой юмор, мой сарказм! Мои насмешки, по форме восходящие к изящной словесности и даже к философскому умствованию... Что и говорить, неприятелю достается, и получает он, замечу в скобках, по заслугам. Но как бы я и сам, заодно с ним, не пал в грязь. Я ли не барахтаюсь уже в болоте? А впереди мгла, непроглядность, темен удел, но странным образом заманчива неизвестность, где, как можно догадываться, блуждающие огоньки вселенной бросят свои веселые отблески на смиренно-пытливую душу, а обыденно проплывающие на виду, словно на ладони, гробы не внушат отвращения, да и не привлекут большого внимания. Только бы не вляпаться загодя в нечто пошлое, оно не обрадует...
