Побежали дни, прошло несколько времени. Меня волновала и мучила мечта о созерцании прекрасной незнакомки. Эту мечту было, на первый взгляд, не так уж трудно осуществлять, поскольку всякий раз, как только я достигал края славного парка, где он граничит с таинственным домом, незнакомка оказывалась в освещенном окне, все той же, сидящей и пишущей. И всегда она была одна. Ее одиночество поражало и радовало меня, но оно не было сродни моему, в нем чувствовалось что-то напряженное, даже мощное, творческое. Моему воодушевлению не было предела, но все же это было не совсем то, чего я хотел, ведь я думал и мечтал о вечном созерцании, а что вечного могло заключаться в оцепенелом стоянии под деревом неизвестной мне породы, с вытаращенными в темноту глазами. Ну да, прежде всего в темноту и только потом уже в глубину комнаты незнакомки, заслоненную, впрочем, то ли безмерной и ослепляющей мои глаза красотой последней, то ли ее весьма хорошо смотрящимся бюстом. О чем я не думал и не мечтал, так это о проникновении в жилище чудесной писательницы. Серьезность, с какой она каждый раз в освещенном окне отдавалась своему занятию, определяла для меня ее торжественную и властную, отчасти даже и холодную красоту, а эта красота уверенно формировала мою любовь к ее обладательнице, но мог ли я продвинуться далеко по возникающей таким образом цепочке, если, мягко выражаясь, не питал на свой счет больших иллюзий?
Глава вторая
Спору нет, мое горячее пожелание высказать даже и обрывки мыслей отдает немножко сумасшествием. Я постоянно рисковал, крутясь возле людей, слишком к ним близко, в тесноте, ведь какой-нибудь, скажем, неожиданный шаг, мгновение бесконтрольного порыва, и я, заговорив, запыхавшись сразу, размахавшись руками, попаду в смешное положение. Тотчас все увидят мою комичность. Естественно, оставалась еще где-то в моих недрах некая сущность, основа всего, с чем я пришел в этот мир, и до нее не так-то просто было докопаться, и ей как раз не доставляли удовольствия и не были смешны мои дурацкие похождения, да и сама она не представляла собой ничего забавного. Не решаюсь, однако, утверждать, что именно она удерживала меня от последнего шага или, напротив, она-то и раскрылась бы великолепно, в ореоле благородства и величия, когда б я, не удержавшись, пустился все-таки в авантюру случайного общения.
Чудесно отдыхая в своей домашней глубинке с книгой в руках, я порой откладывал книгу в сторону, устремлял взор вдаль, насколько это было возможно в моей на славу обжитой берлоге, вздыхал с облегчением и твердым голосом разъяснял себе, до чего же хорошо, что я ни нынче, ни вчера, ни, как говорится, третьего дня не выкинул никакой отчаянной штуки. Попадались, разумеется, в толпе и люди оригинальной, заслуживающей особого внимания наружности, и я примечал их, а потом мне случалось испытывать сожаление по поводу нашей так и не состоявшейся дружбы, которая, полагаю, была бы увлекательна, насыщена и атмосферна в наилучшем смысле. Но это исключения, редкие случаи, надолго запоминавшиеся и действительно ощущавшиеся как некое упущение, а в общем и целом возникавшее в поле моего зрения человечество скорее отталкивало, чем привлекало. Этим я еще ничего не сказал против людей и никоим образом не оскорбляю род людской, я всего лишь указал на некую свою разборчивость, а в то же время отнюдь не думаю как-либо прославлять и хвалить ее, наоборот, готов усомниться в добром качестве ее свойств и даже признать ее вредной. Тем не менее именно она обуславливала и мое одиночество, и то, что мой отказ от общения, даже того, которого я в эти странные дни горячо и, пожалуй, как-то болезненно искал, в любой момент мог принять неожиданную, как бы ничем не подготовленную, а между тем чересчур резкую и грубую форму. Стало быть, вреда я больше наносил себе же. Но что избежал многих разных случайных знакомств, вреда от этого, думаю, не было ни мне, ни людям. Люди, известное дело, бывают всякие, иной наскучит, едва успеешь обменяться с ним парой фраз, встречаются и натуральные упыри, с ним ненароком сойдешься, так он тебе все нервы вымотает, и поди потом от него отвяжись.
Не то пошло с пишущей за словно бы раскаленным окном дамой, не так, иначе, куда как плотнее и загадочней. Вынужден повторить, что я не уповал на какую-либо влюбленность, не питал больших надежд. Так что никакой бурной развязки у этого сюжета с расходующейся в упорном рукоделии незнакомкой, в котором я подозревал писание романов или поэм, и моим тайным соглядатайством быть вроде как не могло. Однако развязка, и весьма замысловатая, наступала в часы беспокойно ожидаемого отдыха. Прекрасная писательница вторгалась в мои сны, а сон, этот естественный, этот сладкий и благостный отдых, мне, человеку немолодому, утомленному пустыми тревогами и нелепыми приключениями дня, нужен был позарез. В снах оказывалось возможным общение, теплая близость душ и даже счастливое плотское слияние. И до чего же она была хороша, эта несомненно утонченная, образованная, многое знающая и все умеющая девушка! Я просыпался в поту и наяву уже переживал обнадеживающе, почти удачно сложившуюся фабулу, но просыпалась и мысль, склонная к разрушениям. Она иронически нашептывала мне, что если я впрямь готов понадеяться на мягкую посадку, приободриться намеками на долгое и безмятежное совместное проживание с моей блестящей незнакомкой, даже и уверовать в будущее размещение нашего счастья где-то в вечности, то надо бы прежде сгладить выступающие кое-где углы, покончить с некоторыми шероховатостями. В глубине души я понимал, о чем речь. Жизнь - великий мастер отличных историй, веселых и мрачных, но чего она не творит, так это глупых и пошлых мелодрам. Завершить величественную картину моего самоотверженного и словно бы преданного какой-то идее стояния под ночным деревом и невразумительности будущего поспешной полюбовной сделкой, а то и того больше, семейной идиллией, было бы не в ее вкусе. Тут что-то другое, говорил я себе, критически настроенный. История с самого начала развивается тонко, сложно, искусно, прихотливо, о чем грех забыть, даже если я все-таки вдруг сделаюсь персонажем некой пасторали. Я просто обязан сознавать, что за ослепительностью обрушившегося на меня счастья - а и заглядывать в освещенное окно, любоваться издали незнакомкой было счастьем - скрываются коллизии совсем иного рода. Вся эта история двусмысленна, и каков бы ни был финал, в любом случае я должен буду сказать: это чепуха, бред, это всего лишь оболочка, даже видимость одна. Входите простаки, входите фарисеи, скептики и пустоголовые мечтатели, смейтесь, пляшите, пожирайте мои обманы и самообманы! А я тут, я посижу пока в уголке. Я буду упрямо, хотя бы и рискуя похерить возможность удачи, раздумывать, гадать и опять раздумывать, что же произошло на самом деле. Я липок, вязок, способен прилепиться даже и к одной лишь бледной тени мысли, а сомнения, словно свалившись с неба, навечно увязают во мне, со временем превращаясь в нечто немыслимое. Такова явь. И вот, готовый к подвигам самопознания и самых фантастических исследований, я снова погружался в сон. В сбивчивых, темных, слишком быстро сменяющих друг друга картинках мне открывался ужасный путь потерь, постепенной растраты самого себя, на исходе которой счастливое соединение с незнакомкой могло подразумевать разве что чудесное и, скорее всего, сомнительное посмертное действо. И я вскрикивал. Было отчего вскрикивать, если согласиться, что-де заложенная в историю и ее развязку идея именно в том и заключается, что за спиной у счастья действует мертвый, что соитие душ прекрасно, но одна из этих душ мертва, или что место действия - воображение уже умершего человека, сколько бы это ни казалось, на первый взгляд, делом невозможным и фактически неприятным. Или оборачивалось еще страннее, разматывалась несколько новая история, быстро упиравшаяся в непроходимость. Прелестная дама, избранница моего сердца, все пишет и пишет в окошке, а мне почему-то надо отдуваться, я почему-то должен расплачиваться за миг пережитого счастья или вообще за какие-то свои мыслимые и немыслимые грехи, отрабатывать, тупо и беспросветно корчиться в муках. Она пишет, а я - отдувайся! Мне камни таскать и таскать на гору, а они все скатываются вниз. Не знаю, откуда это бралось. Проклятие некое нависло надо мной? Так устроен мир, что мне суждено внезапно измучиться до невозможности? Я провинился перед людьми, которым сдаю доставшиеся мне от брата дома? Или у этой незнакомки избыток мощи, забрала она непомерную власть надо мной? А то, может быть, образовалось у меня что-то преступное в связи с тем домом, где она обитает? Как бы то ни было, я уже сам не свой и завишу не от себя, а от других, как и то, выживу ли я, зависит теперь исключительно от воли людей, едва ли мне известных. И следует трудиться не покладая рук, и надо еще молиться, чтобы заслужить прощение и некую милость. Откровеннейшая чепуха - приснится же такое! - но просыпался я в страхе, с расстроенными чувствами; мысли мышиной стайкой сновали в голове. А ведь оно еще хорошо, внушал я себе, если за тем выразительным и, что греха таить, приятным плотским соитием душ не стоит какая-нибудь ужасающая действительность, не кроется ничего опасного, мерзкого или дурацкого. Почитать, что ли? Все равно теперь не уснуть... Впрочем, еще лучше было бы, когда б и вовсе обошлось без того соития.
