- Ну, может быть, в их поведении много напускного, и это действительно заставляет призадуматься, а кое-что и проанализировать... - произнес я рассеяно.
Флорькин, скорчив гримасу недовольства, жестом велел мне умолкнуть.
- Я не сказал, что готов к анализу, - резко заявил он. - Я только предположил, что это в потенции интересно. Не спеши с выводом, будто я очень уж заинтересован в тебе. Мне о себе надо рассказать, о себе и о Пете. Высветить некоторые моменты, некоторые подробности, наверняка ускользнувшие от внимания Пети или поданные им в перевранном виде. Надька твоя выколачивает пыль из ковров? А я правду, истину выколачиваю из пережитого! В той сцене, а я не сомневаюсь, что Петя ее упомянул, когда мы, поддавшись любовной лихорадке и обезумев, схлестнулись в домике, который занимала тогда Наташа, Петя не то что импозантнее меня смотрится, как раз наоборот, вовсе он не выглядел исполином, нет... Приходится говорить о другом, о скверном, о страшном. Петя, как всегда начав с отсутствия здравости, выступил исходной точкой зла и всяческих насилий. А если по-простому, так оказался подлец подлецом. Я приблизился к Наташе на расстояние, когда дистанционное управление теряет всякий смысл, сошелся с ней вплотную, все свое поставил на карту и целиком изложил ей, как на духу, свои потребности и пожелания. В какой-то благоприятный момент я сумел повалить ее и на пределе страсти собирался овладеть ее телом, а он, Петя то есть, всего лишь подглядывал и соображал, как бы мне помешать, и влез-таки в окно, набросился на меня, посмел схватить меня своими грязными руками. После этого я мог, имел право возненавидеть его на всю оставшуюся жизнь. Но я учен, воспитан, цивилизован, и решительное изгнание, а за ним дело у Наташи не стало, автоматически вернуло меня в сферу благоразумия, где я легко пренебрег мелким, в сравнении с громадностью жизни, чувством. Мог, кстати, случиться и другой, даже более оригинальный поворот. Тогда в домике, отбив первую атаку Пети, я сам вскипел, как не знаю кто, кинулся со своей стороны атаковать, набросился на него, как безумный, швырнул на пол, навалился сверху, и тут - внимание! - Наташа, которой наскучила наша битва, наша нелепая возня, переступила через нас, удаляясь прочь. Однако панорама нашей горизонтальной ситуации, в которой мы с Петей оказались не только группой борющихся, но и свалкой тел под ногами важно переступающей через них, как через нечто опостылевшее, особы, панорама эта ясно свидетельствует, что я попал в более выгодное положение. Наташа не нашла бы, что я чем-то благоприятно выделяюсь, но с объективной точки зрения я был гораздо убедительнее Пети в ту минуту. Мое первенство заключалось уже в том, что я избежал пресса, нажатого Наташей и ее прелестями, зато прекрасно разглядел прямо перед собой белую ступню в черной лакированной туфельке, оставшейся на ноге Наташи, как я саму Наташу ни валял. Увидел я и Петины глаза, то были скорее провалы, чем просто глазницы, но отнюдь не пустые, в них страшно ворочалось глазное яблоко и словно раскрывающаяся бездна расширялись черные зрачки. Были подо мной эти незабываемые глаза, и выдвинув, выпуклив их, Петя изумленно таращился на неспешно накрывавшую его подметку. Не думаю, что Наташа выбирала, куда ставить ногу, поставила куда пришлось. Острый каблучок беспрепятственно прошел между Петиными губами, но затем Петя с такой инстинктивной силой сцепил зубы, что дальше готовый разодрать его внутренности стержень не проник. Так что же оригинального могло выйти из этакой постановки дела? А то, что Петя мог на всю жизнь остаться безоговорочным идиотом, каким он выглядел в ту минуту. Не случилось, миновала его сия беда. Но говорю тебе, он выглядел полным, безусловным идиотом!
Разберем это, проанализируем, а то вообразишь, будто я привираю. Я не хаотичный и не надрывный, чтобы без всякого повода перегибать палку, и не слизень, чтобы по той палке невесть куда ползти. Я системный, у меня всюду разборы, по всякому случаю анализы, комментарии, рецепты на предмет дальнейшего. Поэтому говорю, а ты слушай. Словно на жупел в его подлинном, а все ж таки непознаваемом виде воззрился Петя. Упомянутый стержень - помнишь, тот, готовый разодрать, а по сути каблучок? - съехал по зубам, образовавшим что-то вроде щита, и уперся в Петину щеку с внутренней стороны. А Наташа беззаботно продолжала движение. Пете удалось - он причмокивал и как бы отрыгивал, или, может быть, сдавленно рыдал - и это человек, вздумавший сослужить службу разным там воплощениям зла, решившийся притеснять меня! - удалось ему, этому негодяю, снять свою плоть с каблучка, на который она почти вполне распространилась, и перенести точку соприкосновения в уголок рта. Я, посмеиваясь, шепчу ему: кончен бал, Петя, резонно тебе удалиться со стыдом, не вышло из тебя небывалого шалопая, первостатейного исчадия ада. Он молчит, заделавшись артистом без слов. Дальше видим следующее. Организованная Петей самооборона и возникший из нее спасительный процесс застопорились. Почему? Что за притча? Петя просто больше ничего не успел сделать. Он вынужден был отдаться силе движения Наташиной ноги, капитулировать перед той могучей волей, которая побуждала Наташу покинуть нас, твердо с нами распрощаться и поскорее забыть о нашем существовании. И когда ступня исполински, с намеком на некую циклопичность ее владелицы утвердилась в нескольких, вообще-то не малых, сантиметрах от лица Пети, под каблучком оказался и не выцарапанный мучеником, обреченный на усугубленные страдания уголок. К чему это привело? Вся форма только что упомянутой части Петиного тела, наиболее значительной его части, служащей, как известно, познавательным целям со стороны ближних, своего рода отображением души, претерпела существенные изменения. Кожа вытянулась в какой-то кусок ткани, развернутой невидимым портным, один глаз скатился чуть ли не к полу, а другой отпечатался и заплясал на переносице, ухо нырнуло в щель между половицами, нос упал, превратившись в лепешку, а фантастически истончившиеся губы сомкнулись герметично и наглухо прикрыли звуки, которые Петя еще пытался издавать. До того он булькал, гугукал и, словно ребячась, дрыгался подо мной и беспорядочно помавал ручками, а тут растянулся тонкой пленкой, омерзительной на вид оболочкой.
Что мешало мне после этой Петиной катастрофы навсегда зафиксировать в своей памяти состояние его души как кошмарное? Я повидал превращение и всегда-то не очень мне приятного лица в чудовищную и, собственно говоря, смехотворную маску и мог без проблем думать о невольном ее носителе как о шуте гороховом, с громким хохотом показывать на него пальцем, напоминать ему: помнишь, Петя? Петя! - мог кричать я, выскакивая вдруг перед ним, как чертик из табакерки. - Помнишь, Петя, как попал ты, можно сказать, в жернова, как на скрижалях истории, которую мы уже лишь отчасти вместе писали, случилось явиться тебе пронзенным и пригвожденным, как потешно исказила лицо твое неимоверная мука, а я с трудом сдерживал смех, глядя на тебя униженного, обезличенного...
И не мог я разве всем рассказать о его позоре, о том, как он, побежденный мной в честной схватке, угодил еще и в невообразимый переплет, вкусил... э!.. отведал на десерт, каково это, Наташа жуткая, Наташа попирающая, не мог, а? Ха! - выкрикнул рассказчик для заполнения паузы, в которой, глядя оторопело в глубину улицы, с необыкновенной пылкостью и словно позабыв о всяких осторожностях внутренней цензуры героически и самоотверженно подбирал слова. - Не следовало мне разве, - зашелся он снова, - не следовало поведать миру, как жизнь порой учит подобных молодчиков, загоняет их в бессмысленное и невозможное положение или вовсе им не удается, вовсе не складывается в нечто хотя бы отдаленно похожее на подлинную жизнь? Но я и за это не ухватился, помешало, опять же, воспитание, да и жизнь, все та же жизнь, взяла свое, наступила пора большей зрелости, большей вдумчивости, развязность уступила место некоторой прагматичности, и я пошел себе, пошел мимо былых искушений, подальше от глуповатых увлечений молодости. О Пете мне случается вспоминать прежде всего потому, что я, вопреки его заверениям, не опустился, не пропал, не валяюсь пьяный, хотя и выпиваю порой, и, живя достойно, просто обязан время от времени вроде как вставать в полный рост и хотя бы мысленно упрекать этого пройдоху за клевету. А кроме того он нынче помер, что тоже способствует восстановлению разных там как бы все еще живых картинок, и к тому же некоторые - не будем лишний раз тыкать пальцем - откровенно глумясь над его памятью и словно отплясывая на его костях, беспардонно прокручивают украденный у покойного любовный сюжет. Многое в Получаевке из положения вещей, как испытанного временем и устоявшегося, так и текущего, изменчивого, ненадежного, напоминает о Пете.
