- А Надю? - вставил я.
- А-а! Встряхнись! Тебя встряхнуть? Меньше всего я думаю сейчас о Наде. И это я, которому... Но ты-то чего? что тебе до нее? Тебе о ней думать нечего. Хочешь предварительно чаю? кофе? водки? Коктейль нам там подадут.
- Ни чаю, ни водки, пошли, и будь что будет...
И я полетел, как говорится, на крыльях решимости. Откуда она взялась, не знаю. На что я рассчитывал? К чему вдруг устремился? На все эти вопросы у меня не было ничего похожего на ответ.
Нас принял гладкий нынче, умиротворенный и благостный Тихон, остальные члены кружка не показывались. В той же комнате, откуда я был уже однажды удален за ненадобностью, мы расселись вокруг стола, при нас выдвинутого хозяином на середину помещения, и Петя тотчас с суровостью повел деловой разговор.
- Никакой предвзятости в отношении тебя, дорогой Тихон, но в сложившихся обстоятельствах я нахожу недостаточным одно лишь твое присутствие. Я хочу, чтобы присутствовали все, - ультимативно заявил он.
- Это не обязательно, - отпарировал Тихон и тихой, бесшумной рукой как бы отразил в воздухе какое-то дополнявшее Петин наскок нападение.
Хотя он ответил в тон поэту, тоже строго, мне именно теперь показалось, что он довольно весел, настроен благодушно и не прочь непринужденно поболтать с нами.
Петя настойчиво выдвигал свои условия:
- Ты прилизанный какой-то сегодня, а я настроен на бушевание огня, на отчаянный скачок... может быть тот, о каком говорил Кьеркегор, называя абсурдом его содержимое. Я настроен на волну страсти и откровений. Я буду читать поэму, но не тебе же одному, так что мне необходимо общее присутствие всех, это важно.
- Ничего важного в этом нет, - невозмутимо возразил Тихон. - Ты сочинил поэму? Допустим...
- Не допустим, а действительно сочинил!
- Прекрасно. Но что ж такого? Или мы не слыхали поэм? Глебу, может, сам Голохвастов зачитывал. Вот он наверняка знает Голохвастова, - кивнул в мою сторону Тихон.
- Я читал Голохвастова, - ответил я осторожно и аккуратно.
- Вот так-то, читал. Да у нас у самих не задержится... Все мы немножко поэты. Мы потому и философствуем, что философия сродни поэзии, а если сбалансировать то и другое в уме, любому станет ясно, что между отметающим рассудочность поэтом и погруженным в абстракции философом попросту отсутствует принципиальная разница. Объединяющая их неодолимая склонность к иррациональному действенно уподобляется огню и способна растопить и сжечь гигантский айсберг.
- Приведите примеры, - попросил я. Но не успел Тихон открыть рта и ответить мне, как я выпалил: - Вы затронули меня этим Голохвастовым, и так, я скажу, таинственно, как будто уже давно наблюдаете за мной... Но я, со своей стороны, тоже не совсем без проницательности, и сейчас нисколько не сомневаюсь, что вы, желая привести примеры, потянетесь куда-то в средневековье, когда у нас в отечестве не было ни полезной, с вашей точки зрения, письменности, ни заслуживающих вашего внимания поэтов, ни тем более философов, чьи мысли хоть как-то отвечали бы вашим воззрениям, вашим, говоря вообще, представлениям о философии. И станете вы, - возвысил я голос, - уныло и тупо навязывать нам разные западные выкладки, возглашать что-то, цитировать какого-нибудь...
Петя толкнул меня в бок, призывая умолкнуть.
- Я философичен в своей поэме... - начал он
- Но надо закончить с товарищем, разъяснить, не оставлять же ситуацию без должного округления... - Тихон, сдвинув густые черные брови на переносице, указывал на меня пальцем.
- Да там никакой ситуации, ничего похожего! - отмахнулся Петя.
- Что мне до того, что этот человек будто бы знает меня как облупленного, а я, мол, словно и разгадать, хоть самую малость раскусить его совершенно не в состоянии! - дико и даже с надрывом выкрикнул я.
- Нет, видишь, Петя, именно ситуация, и даже с обозначением сторон света, а также кое-каких личных мотивов, - произнес Тихон многозначительно.
- Я разъясню. - Петя резко повернулся ко мне: - Ты, Кроня, высказался наобум и невпопад, а ведь я тебе говорил, я тебя вводил в курс дела. И фамилии с именами я тебе называл...
- Ты называл только фамилии, - запротестовал я.
- Неважно! Ты дух не почуял, что ли? Ты лучше сообрази, что исключительно из-за какого-то нездорового ажиотажа ты сейчас выскочил и взъелся. И что же ты обличаешь? Кто здесь полезет в чужой огород заимствовать замшелые догмы, когда своих с лихвой хватает? Но вернемся к нашим баранам, - обратился Петя снова к Тихону, полагая, что я укрощен. - Как ты уже, должно быть, понял, в моей поэме кроются разные философские положения, заметны абстракции, и вообще, основополагающее место занимает теоретизирование. И я не зря утверждаю, что, не ознакомившись досконально с гранями творимой там, в строках, определенно прелюбопытнейшей формой мышления, ты, и не ты один, но и остальные, все вы и дальше будете мнить меня лишним, недостаточно созревшим. А до каких, собственно, пор мне ходить в чужаках? Как это у вас получается, что я словно чужой среди своих и вечно не могущий сподобиться? Пора внести коррективы! И поэма - это вклад, это лепта. Поэтому я настаиваю, я...
- Ты превыспрен, Петя, и выглядишь диковинно. Кстати, твой друг, а он, я уверен, считает тебя чудаком хоть куда, уже ознакомился с поэмой? - Тихон приятно улыбнулся мне.
- А что вы все тут как на подбор? - вскинулся я, не утерпел, поставил мучивший меня вопрос. - Вы что, действительно какого-то одного происхождения? Или просто... случайность?
- Это не обсуждается, - теперь уже с выпукло и четко вывернувшимся наружу благодушием возразил Тихон. - Есть вещи, есть тайны...
- Ну, даже если вы марсианин, я вам все-таки скажу, не надо наводить тень на плетень! - воскликнул я.
Ни один мускул не дрогнул на красивом лице моего собеседника. Над подобными лицами резец ваятеля работает с особым усердием, и уж они-то выточены с таким тонким искусством, что на них, как на зеркальной глади пруда, заметно любое движение, даже мельчайшее, а равнодушие, пренебрежение или потаенность мысли смотрятся опасной, внушающей дурные предчувствия маской. Тихон и есть мой главный враг, подумал я.
- У вас, друг мой, - сказал он, - нет видимых причин считать нас исключительными и небывалыми, а тем более пришлым элементом, ну а как оно обстоит в действительности - дело наше внутреннее, и с посторонними о нем мы предпочитаем не полемизировать.
Разговор принимал совершенно неприятный, неприемлемый для меня оборот; я спросил раздраженно:
- Вопрос тактики?
- И даже этики, - усмехнулся выточенный, с вызовом глядя мне в глаза.
- Погоди, Кроня. - Петя жестом показал, что отстраняет меня. - Ты скажи, Тихон, за что ты лично меня ненавидишь и почему против моей кандидатуры?
- О какой ненависти ты говоришь, голубчик? И это еще, насчет кандидатуры... Что за чушь! У нас тут что, парламент, академия наук?
- Ты знаешь меня давно, Тихон, ты мог уже отлично меня изучить, и изучил, наверняка изучил, так почему же отклоняешь? Разве ты не успел убедиться, что я предельно честен по отношению к вам, по отношению к тебе лично? Не заметил моих достоинств? Не оценил мою преданность? У тебя не было времени? У тебя было время. Однако ты, при том что все заметил и все верно оценил, упорно отклоняешь. В чем же дело, Тихон? Или я требую невозможного? Тут в самом деле пропасть, которую не мне преодолевать?
- Я ничего и никого не отклоняю. Я этим не занимаюсь, у меня другой круг вопросов, другой круг интересов, меня не хватает на все, так что твоя критика выглядит мелкой, как, впрочем, и твоя нескончаемая драма, которой на самом деле нет, во всяком случае, не должно быть.
- Хорошо, ты не против, а кто же тогда? Наташа? Глеб?
- Да никто не против. Но и заинтересованности нет. Ситуация, когда ни то ни се. Вот и товарищ, - палец Тихона снова вытянулся в моем направлении, - попытался устроить что-то подобное. Но это для вас неопределенность и патовая ситуация, а мы определились отлично, нам все ясно и волноваться не о чем. Видишь, как получается. В частности никто не против и ты словно среди друзей, а заодно и твой новый приятель, в целом же против все и вся.
