Старик этот необычайно любил сумерки и только с ними знался, бродил их печальной и по-своему отрадной порой, катя перед собой грубо сработанную тележку, выдвигался откуда-то из пригорода и рыскал по нашим улицам, вдумчиво и грустно подбирал всякий хлам и увозил его в свою непонятную жизнь. Теперь, ночной, отчего-то, должно быть, замешкавшийся в лесопарке и случайно нами обнаруженный, как бы и застигнутый, он улыбнулся, лукаво и даже как будто ласково взглядывая на воззвавших к нему сумасбродов.

- Я возьму, - ответил он с какой-то особой утвердительностью. - Но надо чтоб вертко, хлестко было, а не как среди соломенных тюфяков, не так, чтобы живой груз мой, надувшись вином, попросту размяк и погрузился в безволие. Здесь вам не райские кущи. Вы из тех двоих только хроменького прихватите с собой, - он указал на Розохватова, - а второго вздуйте, если полезет.

Для меня эта ночь роскошной луны и наших путаных странствий стала одной большой картиной жизни, способной заменить любую другую ей подобную, но убогие оборванцы, под диктовку сумасшедшего старьевщика, разрушили ее. Пойми, я, до глубины души умиротворенный своими открытиями и первыми шагами эзотерического становления, подсказанного мне луной, никуда и не думал лезть и заявление старика, как абсурдное и неуместное, даже не попытался опротестовать. А что вышло? Я и рта не успел открыть, как пьяные обрушились на меня, разя жуткими ударами кулаков. Под могучим воздействием пинков я покатился в темноту.

- Он взял меня, - сказал на следующий день Розохватов; сказал возбужденно, как бы все еще радуясь ночной удаче, - и я поехал, а тебе места на тележке, как ты наверняка успел сообразить, попросту не хватило.

Я решал в уме, разрушена ли реальность, отобразившаяся минувшей ночью перед моим мысленным взором грандиозной картиной. Розохватов долго рассказывал о своей ночной поездке и поминутно напоминал, что мне на тележке старьевщика не хватило места. Утрачено очарование ночи, луны и моего восхождения на новый духовный уровень только оттого, что мне не досталось места на какой-то жалкой тележке? Очарование, может, и утрачено, но реальность-то, реальность, подарившая его, неужели и она изуродована, выхолощена или даже вовсе стерта с лица земли? И никогда ей не возродиться? не повториться? Ни решения, ни ответа, ничего не было. Порфирий Павлович Клычков, случайно оказавшийся участником этого разговора, заметил:

- Так и народу нашему не хватило места на философской тележке Гегеля, которую Хомяков остроумно назвал возом пустых орехов.

- Так как же, - оторопел я, - как, в свете такого определения, обошелся с Гегелем Маркс и что он у него перевернул? Тележку?

Прочный, казалось бы, партиец, Порфирий Павлович рассмеялся каким-то немарксистским смехом.

- Если по-нашему, воз всего лишь, а вообще-то голову, - изрек он.

- То бишь отдельно взятый пустой орех, - подхватил Розохватов, а он всегда был прилипчив ко всякому озорству и балагурству.

- Раз для вас нет ничего святого, я лучше промолчу, - веско бросил я и принял вид гордо замкнувшегося в себе человека. Я был, несмотря на тягостную прозу многих прожитых лет, романтичен, все еще недостаточно искушен и притом страшно подозрителен, и у меня сложилось больно отзывающееся в душе впечатление, что мой друг что-то нехорошее придумал вчера, а нынче завилявший и копающий под собственную прочность Клычков легко раскусил его. И они уже вместе плетут некую интригу, злоумышляют, косятся на меня как на неизбежную жертву. Но была и куда более серьезная думка, еще, положим, не вполне развитая, тем не менее я, лелея ее, уже обдумывал, как бы получше растолковать Наде, что в сущности у меня нет никаких причин вот так бессмысленно, ровным счетом ничего не соображая дружить с Розохватовым.

Полагаю, Кроня, ты уже уяснил, что этот Розохватов был человеком в высшей степени чувствительным, расторопным и с большим запасом юмора. Он и всегда тщательно присматривался ко мне, а после разговора, неприятно поразившего меня сравнением гегелевской философии с пустыми орехами, а Маркса выставившего клоуном, удвоил внимание. И вот, когда он смекнул, а ведь был, ко всему прочему, смекалист, что за мысли копошатся в моей голове, начиная брать верх над разумом, скверная ухмылка разодрала его тонкие, как у хищной птицы, губы, и такие восклицания произвела его могучая, бабьего вида грудь:

- Да чтоб я еще хоть раз связался с пьяными, глаза б мои их не видели! Давай, Петя, сменим ориентиры и проследим, нельзя ли чего выгадать из общения с Наташей и ее вечным спутником Тихоном. Вон как Флорькин крутится возле них, увивается. Это не случайно! Думает с ними снюхаться, только удается ему это, судя по всему, плохо, кишка тонка. А тебя, согласись, тянет к ним.

- Тянет, - признал я. - Будь я сарделька, как ты, я и взглянуть не посмел бы на подобную Наташе, но меня Бог не обделил, ни в чем не обидел, у меня все на месте, я плечист. Я, как и подобает, много читаю, я неглуп, и меня в естественном порядке тянет к умным, серьезным и глубоко порядочным людям.

- В естественном порядке? - Розохватов пристально посмотрел на меня. - А вот я нахожу немало противоестественного...

- Находишь? - вскрикнул я.

- Предвижу, - поправился мой приятель.

Упитанный, он смотрел на меня крошечными, глубоко запавшими глазками, и это было неприятно. Под его взглядом я смущенно опустил голову и вздохнул:

- Бывает, что прямо млею. Это, возможно, и в самом деле из разряда особенностей, которые в будущем сыграют со мной злую шутку. Как бы не сомлеть до полного истощения, до смерти...

- Мастурбируешь, что ли? Жены тебе мало, так ты на Наташкин портрет, на детское ее изображение работы знаменитого нашего живописца Мерзлова?..

- Нет, я больше в метафизическом плане, - перебил я.

Розохватов расхохотался.

- Метафизическим парадом в Получаевке не командую, - говорил он, ладонью утирая забрызганные слюной губы, - так что вопросы онтологической борьбы и наведения духовного порядка меня не интересуют. Не Платон, не Плотин и даже не Вицлипуцли. Но что нам самим следует упорядочиться, а в известном смысле и остепениться, с этим не спорю. Посмотри, браток, что творится вокруг! - воскликнул мой друг с внезапным пафосом. - Одним везет в торговле и в похождениях с любвеобильными толстосумами, педерастами, садистами и мазохистами, необычайно вдруг расплодившимися, а другие еле сводят концы с концами. Твоей жене хоть в голову-то приходит, что самое время устроить публичный дом или открыть бакалейную лавку, заделаться модной прорицательницей или, на худой конец, выйти на улицу с какой-нибудь мелочной торговлишкой? Нет, она предпочитает мрачно смотреть в будущее, не зная, восторжествует ли в конечном счете добро, доживет ли она до молочных рек с кисельными берегами, вернется ли в чудесную пору юности. А без нежного девственного девичества, без возвращения в ту сладкую пору она чувствует себя не человеком, не личностью, а глупой и никому не нужной бабой.

- А разве она мне не нужна? - возразил я. - Но мы совершаем супружескую жизнь, и уже одно это делает всякое упоминание о девичестве разговорным бредом, несбыточной мечтой и жалкой иллюзией.

- Ты рассуждаешь как твердолобый увалень, еще не зная, что тонко и изысканно, с декадентской ноткой, с твердой готовностью к деградации, полюбишь Наташу. - Розохватов кивнул, уверенно подтверждая силу своего пророчества. Но он был развязен, как обычно, когда вел двусмысленные речи, подготавливая коварный удар или очередную свою сомнительную затею. - А в параллель, - шепнул он вкрадчиво, заставляя меня опасливо подобраться, - будет очень кстати организовать торговлю, как многие нынче поступают, не годясь нам даже в подметки.

Я почувствовал, что по моим щекам, тогда отнюдь не впалым, напротив, выпуклым, круглым, огромным, поползли красные пятна.

- Торговать? Мне? Я, по-твоему, способен торговать? Где? На рынке?

Мой друг снисходительно улыбнулся:

- Не кипятись. Ты ж не бледная немочь какая-то, чтоб не осилить торговли. А рассуждаешь кисло. Но - остынь! Главную роль я отведу себе, а ты люби себе Наташу да отпихивай в сторону Флорькина, нечего ему под ногами путаться.