— Скажите, Артемий Петрович, — спросил из своего кресла покойно сидевший Фёдор Соймонов, — всё, что вы говорите — это хорошо, правильно, со всем этим я согласен. Но это всё в общем. А вот, так сказать, ежели взять ваши планы помельче: как будет государство в губерниях-то управляться? Ведь сами знаете — государство богатеет, когда налоги собирает, а то ведь и на образование недорослей наших не хватит.

   — Фёдор Иванович, предполагаю я восстановить воевод и не сменять их. Налоги им будет собирать в этом случае сподручнее.

   — А вот Василий Николаевич Татищев как раз, наоборот, говорит, что бессменные-то воеводы — губернаторы погрязнут в мздоимстве.

Ну, сами посудите, Фёдор Иванович! Скажем, он знает, что его менять-то не будут, он и будет брать умеренно — чтоб и на другой год осталось. А ежели он сидит, а на другой год уже тут его не будет? Так он после себя пустыню оставит.

   — Да ведь, Артемий Петрович, это чтобы воевода ваш о завтрашнем-то дне своём думал-то, он умным человеком должен быть, а ежели — пока мы министров своих не воспитаем — не наберём столько? Может, прав Василий Никитич: говорит он, что не воеводы по губерниям нужны, а коллегии крепкие? Где губернатор — один из коллегии.

   — Умных мы наберём, Фёдор Иванович. На Руси их хватит. А коллегии эти анархию породят. Советовать многие любят, а отвечать один должен. Россия всегда была сильна монархией.

   — Это после Батыя.

   — Так и Батый-то сумел прийти, что власть великого князя зашаталась.

   — Власть власти рознь, Артемий Петрович. Русь наша древняя была сильна не "только князем, но и советом бояр с дружиной, и вечем Новгородским. Вы же сами говорите: пока интерес державный в дворянстве не разбудим — государству сильным не быть. Ну, да это и потом домыслить можно будет. А вот за смелость вашу перед Бироном — низкий вам поклон от всех нас.

   — Благодарю вас, господа. При первом же благоприятном случае представлю государыне мысли о ближайших её. Быть может, слова мои убедят её искать достойных...

Случай представился летом 1738 года.

   — На кого метишь? — жёстко спросила Анна Ивановна, рассмотревшая замаскированный упрёк отнюдь не за лучший выбор своего окружения.

   — Куракин, но больше всего Остерман, Ваше Величество, и Бирон.

   — Письмо с советами подаёшь, как будто молодых лет государю! Из Макиавелли это вычитал?

   — Ваше Величество, я...

   — Ступай!

Благоволение было потеряно, но время шло, а Бирон всё медлил с выводами, которые он мог бы подсказать больной уже давно и тяжело императрице. Волынский занялся устройством торжественного действа, прошедшего почти сразу после торжеств по случаю заключения мира с Турцией, в ходе которого был создан знаменитый Ледяной дом — чудо умелых рук мастеровых и неизгладимый позор для русских, окружавших трон; и не одних царедворцев — были унижены не только непосредственные участники, но и все те, кто был свидетелем этого действа.

Анна Ивановна пожелала поженить одного из своих шутов — князя Михаила Алексеевича Голицына, прозванного “Князь-квасник”, поскольку в его обязанности входило и подавать императрице квас, и шутиху Анну Буженинову, названную так по её любимому кушанию — буженине.

В качестве дворца молодым построили дворец изо льда, куда их сопровождали представители различных народов, населяющих Россию, собранных по приказу Анны Ивановны, желавшей развлечься видом своих подданных. Развлекаясь и развлекая, в это празднество ракеты во время фейерверка специально пускались в зрителей, отчего, как сообщали об этом официальные Санкт-Петербургские Ведомости, “слепой страх овладел толпой; она заколыхалась и обратилась в бегство, что послужило к радости и забаве высокопоставленных лиц при дворе Ея Императорского Величества, присутствовавших на празднестве”.

За организацию празднества Волынского похвалили, но тучи сгущались. Куракин, запомнивший характеристику, данную ему кабинет-министром, подговорил Тредиаковского написать стихотворную сатиру на Артемия Петровича. Поэт — в расплату за своё творчество — был дважды бит Волынским. После очередного столкновения с Волынским герцог поставил перед Анной вопрос чётко и ясно: “Или я, или он”. Императрица выбирала проверенного старого друга. Тредиаковскому посоветовали поискать в суде правду. Бирон сразу оскорбился — поскольку второй случай битья был у него дома — в святом чувстве гостеприимства. Волынского арестовали и только уже в тюрьме предъявили настоящие обвинения. Были арестованы и его ближайшие сподвижники. 27 июня 1740 года чиновничьей скороговоркой с лобного места прозвучало:

   — За важные и клятвопреступные, возмутительные и изменнические вины...

Волынскому отсекли сначала руку, потом голову. Еропкина и Хрущова обезглавили, ещё несколько человек били кнутом и сослали в Сибирь.

   — Ваше Императорское Величество, всепокорнейше доношу, что согласно вашей воле дворянин Пётр Румянцев прибыл в Берлин. Согласно волеизъявления Вашего Величества обещаю и клянусь его в потребных молодому человеку науках добрыми и искусными учителями наставить, о чём впредь далее обстоятельно доносить буду. Бракель. Писано в Берлине 1739 года, октября 6 дня.

Человек, читавший реляцию покойным, размеренным, обезличенным голосом — его дело лишь читать, оценить без него есть кому! — осторожно поднял глаза. Императрица Анна Ивановна сидела, умиротворённо покачивая головой. Бирон стоял рядом с камином, облокотившись на него плечом и чему-то своему усмехаясь. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием медленно сгорающих поленьев.

   — Ох, ты меня прямо-таки в сон вогнал. Читаешь, как пономарь. Ну-ко зачти мне наново, что там мы писали Бракелю о Румянцеве-младшем. И ты, Иоганн, вспомнишь — ведь ты хлопотал о нём, — обратилась она и к Бирону. Тот утвердительно наклонил голову, так и не оторвавшись от камина.

Действительно, Александр Иванович Румянцев, возвращённый из ссылки, был весьма любезен со всеми, а особливо с Бироном, и только сыну говорил: “Плетью обуха не перешибёшь. Будем просто служить отчизне, а жизнь своё возьмёт. Сегодня ты на самом верху — завтра в самом низу. Фортуна!”И, делая практический вывод из этого фаталистического заявления, решил обратиться именно к всесильному Бирону за помощью в устройстве будущей судьбы сына. Польщённый смирением Румянцева временщик похлопотал за Петра, которого отец для пополнения его знаний и приобретения необходимых навыков по службе просил отправить с жалованием в русское посольство в Швецию или другое европейское государство, дабы он ещё мог познакомиться с порядками и обычаями иноземными. Петра направили в Берлин.

Раздалось осторожное покашливание писца.

   — Читай!

   — Господин действительный тайный советник! Снисходя к просьбе генерала Румянцева, сын его отправляется дворянином посольства к вам, дабы вы его при себе содержали и как в своей канцелярии для письма употребляли, так и в прочем ему случае показывали, чтобы он в языках и других ему потребных науках от добрых мастеров наставлен был и искусства достигнуть мог, дабы впредь в нашу службу с пользою употреблён был.

   — Хорошо, ступай!

Чтец поклонился сначала Анне, потом — не менее истово — Бирону и неслышно выскользнул в дверь.

   — Вот видишь, всё получилось, как ты хотел. Это младший Румянцев постигнет в Берлине всякие науки. Хотя я и не люблю, честно признаться, Румянцева, но всегда готова сделать тебе приятное.

   — Благодарю вас, государыня. Я, как и вы, тоже не симпатизирую этому человеку. Но пусть он знает, что мы можем всё, а он без нас — ничто!

   — Ну, ладно, ладно. Посмотрим как там теперь наш маленький протеже будет постигать всё то, о чём там горячо ратовал его отец, А впрочем, это не наша забота. Подай мне ружьё! — Страстно любящая стрельбу Анна Ивановна распорядилась во многих дворцовых покоях развесить на стенах ружья и частенько любила с ними позабавиться.