Удача неприятеля на первой стадии боя не обескуражила Салтыкова: в его планы входило «навлечь» главные силы Фридриха на своё левое крыло, заставив его затем последовательно штурмовать всё более трудные позиции. Непредвиденным оказалось только чересчур уж беспорядочное отступление шуваловского корпуса и потеря значительной части артиллерии. Но Салтыков надеялся, что в дальнейшем ходе битвы эти успехи Фридриха потеряют своё значение.

— Начало у пруссов хорошее, да конец-то важен, — проворчал он. — Теперь Фридерик до самого нашего правого крыла и до реки Одера продираться станет. А мы употребим сильные против того способы. Прикажи, господин секунд-майор, чтобы генерал Панин переменил фрунт налево крайними полками обеих линий и усилил их гренадерскими ротами Лаудона. Начальство над этим деташементом пусть возьмёт Брюс и сей же час спешит на помощь Голицыну. А полки Белозерский и Нижегородский вели построить позади Брюса, как бы новой линией.

Ивонин торопливо передавал приказания. К нему подъехал присланный Паниным генерал-майор Бибиков и тихо спросил, как обстоят дела.

— Старик уж очень мудрёно командует, — прошептал он, кивая на Салтыкова. — Я генерала Вильбуа встретил, он встревожен: говорит, тактика не тому учит.

— Главнокомандующий не столько с тактикой сообразуется, сколько с неприятельскими обращениями, — так же тихо ответил Ивонин. — На Большом Шпице, поперёк бывшего фрунта позиции ныне шесть линий выстроено. Этот орешек покрепче, чем корпус князя Голицына.

Бибиков с некоторым сомнением покачал головой.

— Лишь бы главную батарею на Большом Шпице не отдали, — проговорил он. — Но и то сказать: её ведь генерал Румянцев защищает, а с ним Апшеронский, Псковский, Вологодский да два гренадерских полка. Из сих войск ни одного человека не тронули, даже когда рядом с ними шуваловцев гнали. Ну, помогай бог…

Бибиков со вздохом тронул поводья.

Говоря так, Ивонин на самом деле был гораздо более встревожен. Он видел и понимал, что главнокомандующий тоже видит, что русские войска, в большом количестве стянутые на Большой Шпиц, стоят здесь скученные и в тесноте. Огонь пруссаков с Мюльберга делался всё сильнее, и каждое ядро находило себе жертвы. Укрыться от обстрела было негде. Полки стояли в маленьких овражках, не дававших почти никакого укрытия от снарядов и картечи. Солдаты молча жались друг к другу, угрюмо слушая нарастающий свист ядер.

Это был тот момент сражения, когда Фридрих отправил курьеров в Берлин и в Шлезию с известием о решительной победе над русскими. Воодушевлённая успехом, прусская армия рвалась вперёд. На стороне пруссаков была свобода манёвра, им принадлежала инициатива. Казалось, что могли противопоставить им сгрудившиеся на узкой возвышенности, поливаемой смертоносным градом картечи, русские, войска?

Прусский король и его генералы полагали, что исход сражения предрешён и ничто не может спасти русскую армию от поражения и гибели. Ведель злобно подтверждал приказ, отданный Фридрихом перед Цорндорфом: «В плен русских не брать!» Он видел уже блестящий реванш за Пальциг.

Но седенький старичок-главнокомандующий неторопливо отдавал приказания; генерал Румянцев холодно смотрел в подзорную трубу на приближающиеся густые массы пруссаков; Бороздин, ещё не оправившийся от недавней раны, с гордостью смотрел на своих изготовившихся бомбардиров, а десятки тысяч безвестных русских людей стойко стояли под картечью, всякий раз смыкаясь после того, как из их рядов выносили убитых и раненых.

Задумав дать генеральное сражение русской армии, король Фридрих стремился нанести ей страшный удар, от которого она не смогла бы оправиться. В русской армии он видел самое серьёзное — а может быть, и единственное — препятствие к осуществлению своих замыслов. Он уж давно не считал эту армию «дикой ордой московитов». Он научился бояться её — и тем сильнее ненавидеть. Она разбила полки его любимых генералов Левальдта и Веделя, она едва не разгромила его самого при Цорндорфе. И вот, наконец, эта ненавистная армия у него в руках. О! Её надо не только победить, её надо уничтожить до конца, потому что иначе она опять возродится и встанет на его пути.

Он с раздражением выслушивал своих генералов. Точно сговорившись, они представляли ему одни и те же соображения: солдаты очень устали от длительного похода и боя, к тому же изнемогают от жары, следует ограничиться достигнутыми результатами и посредством губительного обстрела вынудить русских к отступлению. Так говорил Финн, и Гюльзен, и Путкаммер, и даже сам Зейдлиц, с тревогой всматривавшийся в насупленные лица своих кавалеристов.

Фридрих гневно сопел. Эти робкие вояки, которых он делал генералами, думают, что они умнее его. Они не могут забыть его ошибку при Коллине. Хорошо же, он им покажет, как нужно воевать! Неужели, однако, среди них не найдётся ни одного, который…

— Ваше величество! По-моему, нужно атаковать русских, сбить их в центре, а тогда и правый фланг их недолго продержится. Они уже неспособны на упорное сопротивление.

Это говорит Ведель. Фридрих милостиво улыбается ему.

— Ты тоже такого мнения? Ну, так марш! — И, обращаясь к хмурым генералам: — Русская армия неспособна к манёврам и к быстрой перемене фронта. Мы возьмём их со слабейшей стороны.

Прусская армия двинулась на штурм Большого Шпица.

Атака велась сразу с трёх направлений. С фронта и справа наступала пехота, слева — кавалерия Зейдлица. Всюду, куда только хватал глаз, видны были прусские шеренги, приближавшиеся, стреляя на ходу, к оврагу Кугрунд, через который нужно было перебраться, чтобы дойти до Большого Шпица. Огонь прусских батарей усилился до предела.

Шатилов, оставшийся подле Румянцева после отступления Обсервационного корпуса, с волнением всматривался в лица солдат. Ему казалось несомненным, что здесь повторится то, что случилось на Мюльберге. Стеснённые на узком пространстве, поражаемые картечью, люди не смогут дать отпор нескончаемым волнам атакующих. «Сила солому ломит», — вспомнилось ему.

— Господин капитан, — раздался подле него спокойный, даже весёлый голос Румянцева, — велите бригадирам Бергу и Дерфельдену переменить фрунт. Сибирский, Азовский и Низовский полки пусть поставят в первой линии, Углицкий и Киевский — во второй. Да пусть Бороздин эти полки «единорогами» усилит.

В это время рядом с Румянцевым упало ядро, обдав его комьями сухой земли. Румянцев отряхнулся и прежним тоном добавил:

— Псковский полк пусть прикрывает ретраншамент слева.

Шатилов вскочил на высокого гнедого жеребца, взятого им у одного раненого офицера, и поскакал к Бергу. Там бой был в разгаре. Пруссаки совсем было спустились в Кугрунд, но встретили такой убийственный ливень свинца, что замялись. В этот момент с фланга их стала обстреливать искусно скрытая батарея. Напрасно прусские офицеры колотили тростями солдат, осыпая их бешеными ругательствами и угрозами. Одна за другой расстроенные шеренги поворачивались и убегали.

Русские солдаты, отирая потные лица, весело улюлюкали им вслед.

— Какой полк? — крикнул Шатилов.

— Углицкий.

Шатилов вдруг задержал коня.

— Не знаете, братцы, сержант Микулин жив ли?

— Живой! Живой! — заулыбались вокруг. — При гаубицах при своих.

Шатилов с любовью смотрел на потные, с размазанной по щекам грязью лица.

— Крепко ломит прусс, — сказал он, — а нам его перешибить непременно надо. Ведь так, братцы?

— Это как же? — удивлённо сказал тонким, пискливым голосом солдат, сидевший на земле и перевязывавший тряпицей натёртую ногу. — Как же понимать, ваше благородие? Ужель немцу против русского выстоять? Вот взять, к примеру, хоть нашего Алефана — рази ж против него какой ни на есть немецкий пентюх сдюжит?

Вокруг грохнул хохот. Алефан досадливо, но беззлобно повёл головой, и по этому жесту Шатилов узнал его. Вспомнилась поездка с Ивониным, ночной разговор…